В конце концов
Шрифт:
— Кровь?
— Да, кровь, — отвечает майор.
— Но он же отравился?
— Да, есть такая версия… Отравился с женой и собакой. Но есть сведения, только вы этого не записывайте. Есть сведения, что его адъютант потом выстрелил в него, в мертвого. Ну как же, фюрер — и отравился, как крыса, стыдно. Он в него в мертвого пулю и влепил. И револьвер бросил рядом. Револьвер вот здесь и валялся.
Спускаемся еще ниже. Жилье Геббельса. Большая комната. Чистенькая, обжитая. По стенам кровати, как нары, в два этажа. Но потолки закопчены, и к запаху промозглой подвальной сырости примешивается запах горелой шерсти. На ковре, закрывающем кафельный пол, два
— Отравился вместе с женой и всех пятерых своих дочерей отравил, — поясняет наш Вергилий в майорском чине, водящий нас по этой нацистской преисподней. — Девочек нашли мертвыми вон на этих нарах. Младшенькие в спокойных позах, будто спали. А вот две старших — те, видимо, сопротивлялись, не хотели, чтобы им вводили яд. Судя по позам, их отравили насильно… Вот эти самые девочки.
Майор поднял с пола семейную фотографию. Вот он, Иозеф Геббельс — маленький, с густо набриолиненной, сверкающей головкой, с оттянутым назад черепом. Он сидит, выпрямившись, рядом с крупной, красивой дамой в окружении пяти хорошеньких девушек, похожих на мать. Геббельс черный, как жук, а они все светлоглазые блондинки.
— Вот этим, старшим, яд впрыскивали насильно…
Входим в комнату по соседству. Она увешана охотничьими ружьями, свисающими с оленьих рогов. Полный охотничий костюм. Зеленая шляпа с тетеревиным перышком валяется на кровати.
— Говорят, это комната Мартина Бормана.
— А где же он?
— Исчез, — отвечает майор. — По показаниям тех, кого взяли тут в плен, он сидел до последнего. А потом куда-то исчез.
— Как же исчез, все же тут плотно окружено?
— Не знаю… Разное говорят. Одни будто видели его убитым, другие — будто он бежал… Вернее всего все-таки бежал. Вы этого не записывайте. Это так — версия. Она нуждается в проверке. Тут и умышленная дезинформация может быть…
Мартин Борман бежал! Ближайший соратник Гитлера скрылся от ответа. Помню, как нас ошеломила эта весть там, в бункере рейхсканцелярии. Тут на процессе, когда звучит зловещее имя Бормана, я невольно смотрю на пустующее место на скамье подсудимых. Неужели этой гадине удалось уползти и скрыться в какой-то щели?
И вот три сигнала, возвещающие сенсацию и листок пресс-релиза — Мартин Борман найден. Вот это новость!
Но почему в пресс-руме такой смех? Недоуменно смотрю на оказавшегося рядом Юрия Королькова. Стоит и улыбается всем своим круглым подвижным лицом.
— С первым апреля, старик!
— Ну да, сегодня первое апреля, что из того?
— А ты дочитай, дочитай сообщение до конца.
Действительно, взволнованный этой новостью, захваченный нахлынувшими воспоминаниями, я как-то проглядел в конце информационного сообщения маленькую стрелку и надпись: «Читайте на обороте». А на обороте заглавными буквами выбито: «С первым апреля! Спасибо!»
Мы долго смеемся, вспоминая этот розыгрыш, учиненный, так сказать, в организованном порядке друзьями из пресс-бюро Трибунала. Смеемся, а в голове все та же мысль: неужели на земле найдется такая щель, в которой сможет окончательно спрятаться эта гадина?
20. «Нахт унд небель»
Давно, с того самого дня, когда обергруппенфюрер эсэс, начальник главного имперского управления безопасности и шеф гестапо Эрнст Кальтенбруннер с опозданием появился в зале суда, наблюдаю я за этим человеком.
Его появление среди подсудимых тоже было сенсацией, в честь которой по помещениям Дворца юстиции прозвучали заветные три сигнала. Дело в том, что человек этот, хладнокровно отдававший
Здесь, в Нюрнберге, он все время дрожал от страха, метался по камере и обливался слезами, не стесняясь тюремного врача. Потом от страха его хватил мозговой удар. Нет, это не было хладнокровной, заранее задуманной симуляцией Рудольфа Гесса. Старший тюремный врач, доктор Келли, лечивший тогда Кальтенбруннера, говорил корреспондентам:
— Не думайте, господа, что его преследуют тени миллионов умерщвленных им людей или сознание ответственности за совершенные злодеяния… Страх, только вульгарный животный страх парализует его мозг, хотя физически этот сорокавосьмилетний мужчина шести футов роста здоров как бык.
И вот прозвучали три сигнала сирены. Ложи прессы мгновенно оказались набитыми, и среди подсудимых, занимавших на скамье свои обычные места, возник высокий плечистый верзила с большой головой, с длинным, пересекающим щеку глубоким шрамом. Голова эта по конфигурации в профиль напоминала топор мясника. Все глаза устремились на эту зловещую фигуру, о которой столько страшного наслышались мы на суде. Кальтенбруннер как-то неуверенно прошел между скамьями, смущенно улыбаясь, протянул было руку Герингу, но тот резко отвернулся, Гесс сделал вид, что не заметил этой протянутой руки. Шахт, Функ, Папен, Шпеер, державшиеся всегда своей замкнутой группой, демонстративно повернулись к вошедшему спиной. Злодеи, на совести каждого из которых были сотни тысяч жизней, старательно демонстрировали презрение к этому всемогущему руководителю тайной полиции, перед которым сами еще недавно трепетали.
Никто из них не пожелал иметь Эрнста Кальтенбруннера своим соседом даже по скамье подсудимых, и военный полицейский, вмешавшись в это дело, почти насильно заставил потесниться Франка и Розенберга. Кальтенбруннер как бы сразу обрел амплуа злодея среди злодеев.
Сначала он был сконфужен такой встречей. Потом оправился, уже твердым шагом проходил в дубовый загон, отведенный для подсудимых, и, ни с кем больше не здороваясь, занимал свое место. Юрист по образованию, он сам обдумал план защиты и очень последовательно пытался отмыть со своих рук кровь миллионов погубленных им.
Когда на трибуну поднимался этот огромный сутулый человек с тяжелым взглядом серых глаз, его защитник доктор Кауфман уже торопился бросить в микрофон:
— Я начинаю защиту Эрнста Кальтенбруннера. Мне не нужно подчеркивать, как крайне тяжела для меня эта защита, учитывая необычайную тяжесть возведенных против него обвинений.
Нельзя было не согласиться с этой, столь необычной преамбулой защитительной речи. Ведь уже несколько месяцев Трибунал слушает страшную повесть о злодеяниях нацизма. За это время не было ни одного заседания, на котором не упоминалось бы имя Генриха Гиммлера, этого самого кровожадного и отвратительного зверя в нацистском зоопарке. Он ушел от суда, раздавив в последнюю минуту ампулу с ядом, которую при аресте предусмотрительно прятал под языком.