В конце ноября
Шрифт:
– Послушай, мы, кажется, понимаем друг друга. Лодка Муми-папы вроде бы стоит на причале у мостков возле купальни. Точно?
И они стали вспоминать: мостки, узенькие, полузатонувшие, раскачивающиеся на темных сваях, купальню с остроконечной крышей, с красными и зелеными стеклами и крутой лесенкой, спускающейся к воде.
– Мне думается, лодку вряд ли там оставили, – сказал Снусмумрик и оставил кружку. Он подумал: «Они, наверно, уплыли на ней, но говорить о них с этим хемулем я не хочу».
Но хемуль наклонился к нему и сказал серьезно:
– Надо пойти проверить.
Они пошли, и скоро их фигурки исчезли в тумане, который поднялся и поплыл над землей. В лесу он напоминал огромный белый потолок, опирающийся на темные стволы деревьев. Это была неповторимая и торжественная картина. Хемуль молчал и думал о своей лодке.
Лодочная пристань ничуть не изменилась, парусная лодка исчезла. Жижа из водорослей и ила лежала выше уровня высокой воды, а маленький челнок был вытащен на берег к самому лесу. Временами в разрывах тумана отчетливо виднелись море, берег и небо. По-прежнему стояла удивительная тишина.
– Знаешь, что со мной происходит? – воскликнул хемуль, – что-то совершенно... совершенно невероятное! У меня больше не болят уши.
Ему вдруг ужасно захотелось довериться, откровенно рассказать о себе, но от смущения он не мог найти нужные слова. Снусмумрик издал неопределенный звук и пошел дальше. Вдоль всего берега, насколько хватало глаз, тянулась темная гряда, мокрая от воды, – под грудой водорослей и тростника скопилось все, что прилив и шторм выбросили на берег. Разбитые в щепки бревна были утыканы гвоздями и всякими покорежившимися железяками. Море поглотило берег, подступив прямо к деревьям, и в их ветвях застряли водоросли.
– Штормило, – сказал Снусмумрик.
– Я стараюсь из всех сил, – воскликнул хемуль за его спиной.
Снусмумрик издал, как всегда, неопределенный звук, означавший, что он слышал сказанные ему слова и добавить ему нечего.
Они пошли по мосткам. Под ними медленно колыхалась в такт движению воды коричневая масса. Это были водоросли, оторванные со дна волнами. Внезапно туман растаял, и берег стал самым пустынным берегом на свете.
– Ты понимаешь? – спросил хемуль.
Снусмумрик сжал трубку зубами и уставился на воду.
– Угу, – сказал он. И, немного погодя, добавил: – Мне думается, борта маленькой лодки нужно собирать внахлест.
– Да, – согласился хемуль. – Для маленьких лодок это гораздо лучше. И их нужно смолить, а не покрывать лаком. Я смолю лодку каждую весну, прежде чем отправляюсь в плавание. Вот только с парусом я не могу решить, какой лучше: белый или красный. Белый – это всегда хорошо, так сказать, классический цвет. Зато если подумать, красный парус – это смело. Что ты на это скажешь? Может, красный – это слишком вызывающе?
– Нет, почему же, – отвечал Снусмумрик, – пусть будет красный.
Ему хотелось спать, хотелось лишь одного – залезть в палатку и закрыться там ото всех.
Хемуль всю дорогу рассказывал про свою лодку.
– У меня есть одна странность, – говорил он. – Все, кто любит лодки, для меня ну просто родные. Взять, например, Муми-папу. В один прекрасный день он поднимает парус и уплывает.
Снусмумрик издал неопределенный звук.
– Да, в самом деле, – спокойно продолжал хемуль, – а ведь недаром его лодка называется «Приключение». В этом заключен большой смысл.
Они расстались у палатки.
– Это было прекрасное утро, – сказал хемуль. – Спасибо, что ты меня слушал.
Снусмумрик закрыл палатку. Оттого, что она была зеленая, каждому, кто находился в ней, казалось, что снаружи всегда светит солнце.
Когда хемуль подошел к дому, уже наступил день и никто не знал, что хемулю подарило это утро. Филифьонка отворила окно, чтобы проветрить комнату.
– Доброе утро! – закричал хемуль. – Я спал в палатке! Я слышал ночные звуки!
– Какие звуки? – спросила Филифьонка и закрепила крючком ставни.
– Ночные звуки, – повторил хемуль. – Я хочу сказать: звуки, которые раздаются по ночам.
– Вот оно что, – сказала Филифьонка.
Она не любила окна, они ненадежны – ветер их то распахивает, то запахивает... В северной гостиной было холоднее, чем за окном. Она села перед зеркалом и стала снимать бигуди. Ее слегка знобило. Она думала о том, что окна у нее всегда выходят на север, даже в ее собственном доме. И все-то у нее идет шиворот-навыворот: волосы не высохли как следует (и немудрено в такую-то сырость!), кудряшки повисли как проволока, а ведь утренняя прическа – такая важная вещь! Да еще Мюмла сюда явилась! В доме пахнет сыростью и запустением и повсюду лежит пыль. Комнаты нужно проветрить, устроить хороший сквозняк, нагреть побольше воды и сделать генеральную уборку...
Но стоило только Филифьонке подумать про генеральную уборку, как голова у нее закружилась, к горлу подступила тошнота, и на одно страшное мгновение она повисла над пропастью. Она знала, что никогда больше не сможет заниматься уборкой. «Как же я стану жить, если не смогу ни убираться, ни готовить еду? – подумала она. – Ведь на свете нет больше никакого стоящего занятия».
Она спустилась с лестницы очень осторожно. Все сидели на веранде и пили кофе. Филифьонка оглядела их. Она взглянула на помятую шляпу Онкельскрута, на нечесаную голову Мюмлы, на круглый затылок хемуля, слегка покрасневший от утреннего холода. Вот они сидят тут все вместе. И до чего же красивые волосы у Мюмлы! И вдруг Филифьонка почувствовала страшную усталость и подумала: «Они меня совсем не любят».
Она вошла в гостиную и огляделась. Хемуль завел часы, постучал по барометру. Мебель стояла на своих местах, и все, что когда-либо происходило в этой гостиной, было чужое и непонятное и знать ее не хотело.
Филифьонка вдруг бросилась в кухню за дровами. Она жарко натопит печь, согреет дом и всех, кто надумал поселиться в нем.
– Послушай, как там тебя зовут, – закричал Онкельскрут, стоя у палатки. – Я спас предка! Моего приятеля – предка! Она забыла, что он живет в печке. Как только она могла! А теперь лежит на кровати и плачет.