В краю молочных рек

Вересков Сергей

Это было все. Ни запаха, ни каких-то других слов, отрывков – ничего. Хотя он помнил произнесенные в тот раз слова, он даже не мог восстановить в памяти ее голоса. Иногда ночью, когда долго не мог заснуть, он представлял, как звучит мамина речь, подбирал интонацию, тембр. Порой ему казалось, что он вот-вот попадет в цель, найдет нужный голос, узнает его, но все было не то, что-то ускользало в последний момент. Он ругал себя – что это за сын, который не помнит даже мамин голос? Дома остались ее фотографии – их фотографии, где они были вместе: Диме год, два, три, – но это ничего не меняло. Себя он не узнавал, словно это был какой-то посторонний человек с другой жизнью, другим будущим, а мама была просто симпатичной женщиной, но не более: русые волосы до плеч, мягкие

черты лица. У Димы не получалось ее оживить, эти фотографии не заполняли пустующие пространства памяти.

Он не помнил и того, как она болела, – просто в один день отец увез ее куда-то на машине, сказав, что ей надо в долгую рабочую командировку. Домой она больше не вернулась. Через полгода отец сказал, что она умерла. Примерно с того момента у Димы и пошел отсчет жизни. За окнами тогда было неправдоподобно голубое небо, в квартиру задувал ветер, играя светло-желтыми шторами. Эта сцена часто появлялась у него перед глазами.

Хоть Дима в тот день и видел слезы отца, он не сразу понял, что мама умерла, – это не умещалось в сознании. В сводчатом церковном зале, заполненном людьми и молитвами, к нему то и дело подходили взрослые, обнимали, плакали, говорили примерно одно и то же: какая трагедия, такой маленький и теперь без мамы. Кто-то еще добавлял, что всегда будет помогать при необходимости. Повторяли, что не нужно бояться слез – надо плакать, плакать, плакать, тогда будет легче.

Дима не понимал, почему о нем так заботятся, и только на кладбище, когда гроб опустили в яму и на него сверху посыпалась земля, все сложилось в одну картину. У него началась истерика – он упал, разрыдался. Его взял на руки отец, он потерял сознание и пришел в себя уже дома. Тогда он и почувствовал впервые то одиночество, которое часто ощущал потом и которое он чувствовал сейчас, сидя на пустой платформе.

После смерти мамы отец стал другим. Еще во время ее болезни он начал часто ходить в церковь, молиться, хотя прежде никто не мог про него сказать, что он верующий. Диму крестили спустя год после похорон. В доме появились иконы, стали часто заходить новые гости: священники, попадьи, нервные сухие женщины и мужчины. Диму знакомили со всеми, они с печалью смотрели на него, говорили что-то сочувственное, а он даже не мог запомнить их имен, потому что все они казались похожими друг на друга, даже пахли одинаково – ладаном, церковью. Некоторые из них приносили гостинцы, были ласковы, но он все равно их боялся, ему было неловко при них, по спине бежал холодок.

Он видел, как меняется отец: меньше шутит, стал строже, резче. Хотя никакие молитвы и свечки не помогли ему спасти маму, от религии он не отошел, напротив. Он отказал от дома почти всем старым друзьям и завел новых, воцерковленных, как он сам. При этом иногда его желание неукоснительно следовать всем правилам давало сбой, и тогда он напивался с какими-то случайными людьми, которых приводил в квартиру, а на следующий день долго крестился перед иконами в гостиной. Ни у него, ни у мамы не было в живых близких родственников, приглядеть за отцом было некому. От перевода в православную школу Диму спасло лишь то, что до нее было далеко ездить и отец не успевал бы его туда отвозить. Но в церковь, в поездки по намоленным местам вокруг Москвы он брал его всегда.

После этих поездок отец обычно становился даже мрачнее, чем обычно. У него был к жизни целый список претензий и вопросов, и в этих поездках он рассчитывал получить ответы хотя бы на часть из них, но каждый раз возвращался с пустыми руками – предлагаемые ответы не устраивали его. Позднее Дима объяснял это тем, что по-настоящему верующим отец никогда не был: он был сложным человеком, и мир тоже видел сложным. Религия же предлагала простую схему мира, и отец, может, и рад бы согласиться с ней, но у него не получалось. Поэтому он сердился еще сильнее, впадал в еще большее отчаяние и злобу и пил, пил, пил. В конце концов он оказался в тупике и не знал, что с собой делать, что делать со своей раздвоенностью, и то ли от скуки и тоски, то ли от ожесточения стал вымещать зло на Диме.

Сперва

он давал только шлепки и подзатыльники. Диме было сложно их терпеть, тем более что прежде с ним так никогда не обращались. Он не то чтобы обижался на отца, как обижались на родителей другие дети, а разочаровывался в нем. Со временем это чувство переросло в брезгливость, а после – в презрение. И эти чувства были у них с отцом взаимными. С каждым годом заботы о сыне становилось меньше, а жестокости больше. Чем упорнее Дима сопротивлялся, тем злее становился отец.

В одиннадцать лет за то, что он не пришел вовремя домой, отец привязал его к батарее на половину дня, а в двенадцать, когда Дима не захотел есть приготовленный ужин – печенку с нестерпимым сладковатым запахом, – он его избил. Синяки были по всему телу, так что пришлось пропускать школу. После этого Дима стал плохо спать по ночам, несколько раз писался в кровать, хотя с ним этого не было уже сто лет, ему стали сниться кошмары. Отца он боялся, но перебарывал страх и заставлял себя поступать так, будто не боится совсем.

В тринадцать он понял, что больше не хочет сопровождать отца, не хочет следовать всем этим правилам, стоять на службах, делать вид, что молится. Ему претила сама мысль участвовать в том, что происходило вокруг, – он знал, на что способен отец, и потому его благочестивое поведение в церкви бесило, Диме хотелось крикнуть: эй, да посмотрите же, он совсем не такой! Ну как же вы не видите?

Но он, конечно, этого не делал. Ошибочно или нет, он думал, что все друзья отца, все случайно встреченные прихожане ничуть не лучше его и уж точно не встанут на сторону сына, который осмеливается спорить с родителем. Тем более что он несколько раз слышал, как знакомые отца обсуждают с ним собственных детей – в какой строгости их держат. И хотя это стоило многих слез и наказаний, в итоге он смог защитить себя. Однажды, когда он вновь не захотел никуда ехать с отцом, тот пришел в ярость, набросился на него с кулаками и, легко подняв в воздух за грудки, стал трясти. Дима видел, что еще немного, и он со всей силы ударит его по лицу, но в последний момент отец почему-то остановился и просто швырнул его на пол, процедив сквозь зубы: «Бог с тобой. Делай, как знаешь, расти, как хочешь». И вышел из комнаты, громко хлопнув дверью.

Несколько лет они жили, почти не общаясь, только по крайней необходимости. Отец больше не нападал на него, просто оставлял немного денег на карманные расходы. Дима был предоставлен сам себе, он много гулял, много слушал музыку, много читал. Это было отличное время – он даже стал хорошо успевать по разным предметам. Раньше он не любил учиться, отец заставлял это делать под страхом наказаний, но теперь все поменялось. Он завел нескольких приятелей, с которыми бродил по городу, смотрел кино, играл в приставку.

Все изменилось накануне шестнадцатилетия. Как-то вечером они вместе с другом, Владом, смотрели очередную американскую комедию. Пили пиво, смеялись, обсуждали актрис. Все как всегда. Стоял конец лета, и было так жарко, что ближе к ночи от духоты и алкоголя Влада совсем развезло. Он снял футболку, скомкал ее, бросил в угол. Потом сел на диван и практически сразу заснул, съехав по стене на Димино плечо. Не вполне понимая себя, вернее, ни о чем не задумываясь, Дима обнял Влада, посмотрел на него, спящего, сверху вниз, и в этот момент время как будто замедлилось. По стене скользил свет от телевизора, белый и голубой. Городской шум заполнял комнату. На экране, надрываясь, беззвучно хохотал парень с потным лицом. У Влада красивое лицо.

Дима понял, что бессмысленно с собой препираться. На самом деле он давно все про себя знал, но не хотел это знание принимать. Как будто, если что-то не облечь в слова, этого не существует. Выключив телевизор, уложив Влада на диван, он лег с ним «валетом» и стал смотреть в потолок. Часы тикали. Странным усиленным эхом доносились с улицы шаги. Ему хотелось дотронуться до Влада, провести рукой по его ногам, по его груди, хотелось долго его целовать. От стыда крутило в животе. Нужно было скорее сбежать, а лучше провалиться сквозь землю.