В краю родном

Кончиц Анатолий Александрович

Дашка вошла в избу и стала хлопотать у печки. То ли налаживала сепаратор, чтобы молоко пропускать, то ли самовар ставила. Еще несколько раз прошла мимо Ивана, озабоченная какими-то своими бабьими делами.

Он уж за свою жизнь до того изучил все Дашкины движенья, ее походку, дыханье, что мог узнать ее с закрытыми глазами и даже по шагам угадать Дашкино настроение.

Вдруг Ивану пришло в голову, как бы он был без нее? Ведь ему не прожить одному. Даже вообразить не мог себе, если бы она куда-то вдруг пропала, перестала хлопотать, двигаться по избе, что-то

переставлять с места на место, перетирать у печки посуду и делать тысячу всяких мелочей, какие приходится делать бабе каждодневно.

Или бы проснулся он утром, а вместо Дашкиной головы на подушке пустое место. А ведь когда-то он жил без нее и не горевал. И как он мог жить без нее? Удивительное дело, до чего меняется человек.

Ивану вдруг померещилась дикая мысль, что Дашка бросит его, оставит одного, вот сейчас-вдруг возьмет да и скажет: «Я, Ваня, ухожу от тебя, живи один, как хочешь. Дети наши выросли, сами мы остарели. Уеду я в город к дочери, а ты тут живи. А то дак выйду опять замуж за какого-нибудь старика, у которого руки и ноги целы».

— Дашка, где ты? — спросил Иван вдруг дрогнувшим голосом.

— Тут, а где мне еще быть? — откликнулась Дашка из-за печки.

— Чего делаешь-то?

— Сепаратор налаживаю, — спокойно отвечала Дашка. — Молоко-то ведь надо пропускать, так не оставишь.

— Не оставишь, — согласился Иван и вдруг сказал: — Дашка, ты бросай меня. Для чего тебе инвалид?

— Не брошу, — ровным голосом отвечала Дашка.

— Найди себе другого мужика.

— По мне дак и ты хорош. Пожалуй, лучшего мне и не найти.

Иван почувствовал в ее голосе усмешку, и сам усмехнулся, покачал головой:

— А что во мне хорошего? Только что жизнь прожили вместе.

— Уйди, не баламуть, — отмахнулась Дашка. — Только ты и смог такое придумать. Тьфу! Иди к лешему, бесстыжий. Несешь что попало.

— Да ведь язык без костей, — смутился Иван.

Солнышко уж давно закатилось, однако ночь стояла светлая, блеклая, как будто не настоящая.

Дашка повела Ивана в баню, раздела его, уложила на полке, а сама стала мыть голову в тазу.

Иван лежал, распластавшись на горячих досках, чувствуя, как болит и тает каждая косточка в его худом теле, дрожит каждая жилка, будто вот-вот лопнет. Но ему этого показалось мало.

— Плесни-ка на каменницу, — задыхаясь, проговорил он.

Дашка, шлепая по половицам, подошла к котлу, зачерпнула ковшом горячей воды и плеснула на камни. Зашипело по-змеиному, и Ивана будто погладило горячим утюгом, прошлось по спине, вдавило лопатки, обожгло уши, он простонал:

— Ух ты, мать честная!

— Терпишь ли? — спросила Дашка.

— Терплю кое-как. Давай бери веник да хлещи меня.

— Страшно и хлестать-то по больным костям, — пробормотала Дашка.

— Хлещи, тебе говорят!

Дашка принялась за дело. У Ивана захватило дух, веник драл больно и без того больное тело, однако он терпел, надо было терпеть. Только постанывал да поохивал, наконец сдался:

— Хватит, что ты! Так ведь и до смерти уходишь. Окати теперь водой, да буду я убираться

отсюда, пока жив.

Дашка окатила его из таза водой, и он уполз кое-как в предбанник одеваться. «Ну, дак и ладно, не умер, — мелькало в голове. — Кости живы, а мясо нарастет».

В дверной проем было видно не много, темный лес да кусочек неба с дрожащим месяцем. В лесу монотонно попискивала какая-то ночная птица, в бане, за дверью, плескалась Дашка, видно, окатывалась.

«Вот оно как, вот из-за чего люди живут, — силился поймать Иван важную мысль. — Из-за всего этого, парень, из-за всего этого…»

Но мысль никак не давалась Ивану, хотя и была как будто проста и наивна. Тут где-то и носилась в призрачном, светлом воздухе, таилась в дрожанье месяца, в горьковатом запахе сажи, в Дашкиной возне за дверями и шуме крови в расслабленном его теле, слабом нытье в ногах и зуде молодой красной кожицы на голове. «Вот из-за чего, парень…» — снова подумал Иван, теперь уже убежденно, и позвал Дашку:

— Скоро ли ты?

Вместо ответа дверь растворилась, и, низко согнувшись, Дашка вышла к нему, тело ее мерцало впотьмах, как серебро, и пахло березовым веником.

— Вся уходилася, — пробормотала она. — Жарко истопила. Ой, как славно-то, господи!

После бани, хотя и было уж поздно, они еще сели за стол пить чай из самовара. Потом Иван сказал, когда все было убрано со стола:

— Ты ложись, а я еще посижу, покурю. Что-то спать неохота, днем, наверное, выспался.

Дашка бухнулась на кровать и сказала сонным голосом:

— Хоть бы до постели добраться. Беда с этими коровами, мухи да оводы не дают им покоя, бегают с места на место. Ведь до смерти уходишься за день, а вечером еще доить надо.

— Как не уходишься, — сочувственно сказал Иван, однако Дашка не расслышала его, провалилась в сон, как в черную яму.

3

Странное творилось в Ивановой душе. Может, оттого, что прежде некогда было сидеть днями в безделье с праздными руками. Вся его прежняя жизнь поломалась. Не надо было пробуждаться чуть свет, заводить трактор да ехать по бригадирову наряду. Да и сам бригадир не появлялся теперь, не маячил под окошком, будто уж не принимал всерьез Ивана, или как будто больше не было его на свете. Да и люди тоже не захаживали к нему, как бывало прежде, не одолевали просьбами, то сено им привезти, то дров или мешок муки из магазина.

Раньше всем было известно, что Иван на тракторе, что надо идти к нему со всякой нуждой, а не к другому. Теперь дорогу к Ивановой избе как будто забыли, так как он выпал из общей компании работников и стал теперь бесполезным человеком для общества. Конечно, все это было ему обидно, как и всякому другому человеку, ставшему вдруг не у дел. «Вот ведь, какой народ, — думал Иван с усмешкой. — Нужда была, ходили ко мне. А теперь и нужда есть, да и не ходят. Ну и не ходите, леший с вами».

Но что говорить, прежде была другая жизнь. И дома забот хватало, то надо за водой сходить в колодец, то навоз из стаи выкидывать или топорище выстругивать или косьевище.