В краю родном

Кончиц Анатолий Александрович

И еще он понял, что не стало прежнего Ивана, появился другой человек в его обличье и ждет его другая жизнь. А худо это или хорошо, пока ему неизвестно…

Дашка, занятая с раннего утра до позднего вечера с колхозным скотом, не подозревала о движениях в Ивановой душе. Упорно, как пчелка, хлопотала она о своем деле, назначенном судьбой ли, человеком ли, природой ли, — доила коров, топила печь, носила из колодца воду, изо дня в день, из года в год все одно и то же, как заведенная. И никогда не задумывалась, надо ей это или не надо. Не создана ли она

для чего-нибудь другого?

У Дашки не было времени, как теперь у Ивана, на рассужденья, родник силы ее все еще был полноводен, и она щедро тратила эту силу, ни о чем не задумываясь.

«Оклемается мужик, ничего, — думала она, хлопоча что-нибудь по дому. — Ведь пластом лежал, а теперь вон бродит уж. И лицо не такое желтое, как прежде, и на голову стал редко жаловаться». И она радовалась, что мужик, хоть и не быстро, не очень заметно, но идет на поправку. А больше ей ничего и не надо.

Одно ее немного беспокоило, что Иван перестал ругаться, показывать свой норов, слишком уж как-то остепенился вдруг, во всем покорно и безропотно соглашался с ней, подчинялся каждому ее слову. А ведь прежде такого не бывало, все чего-нибудь да перечит. «Это у него от болезни да от слабости, — решила она. — Все наладится, опять возьмется за старое».

Как-то пошутила даже:

— Ты чего, это, Ваня, вроде как и материться нынче перестал?

— А что хорошего в матерщине? — серьезно отвечал Иван. — Ежели с умом говорить, так и обычных слов для человека хватит, без матерщины.

— Правда это, Ваня, — согласилась Дашка. — Только я думаю, раз не бранишься, так худо тебе.

Иван улыбнулся, покачал головой и сказал:

— За что тебя бранить-то, мученица ты моя? Ведь ты у меня, как пчела хлопотливая, не разгибаешься.

— Да ведь и все так не разгибаются, — сказала Дашка, но Иван перебил ее:

— Все знаю, Дашка. Всю нашу жизнь, и твою и мою прозрел. Голубиная у тебя душа, Дашка.

— Да ты уж, Иван, видно, сдурел совсем, — вдруг заревела Дашка. — Чего плетешь-то всякое? Не к добру это. Да и слова какие-то не твои. Чего я, работаю, как все. Вон Катька мается одна с ребенком, а я что? Никакая я не мученица. И за тобой бы побольше ухаживала, только сам видишь, что недосуг.

— Что ты, дура, да ведь я хвалю тебя! — рассердился Иван.

— А нечего меня хвалить.

Иван сокрушенно покачал головой:

— Ничего ведь не понимает человек. Ладно, вон письмо пришло от Зинки, сулится с мужем в гости.

— Сулись, сулится дак, — вздохнула Дашка и вытерла слезы, дорожками бежавшие по ее обветренным щекам. — И в прошлом году сулились, да не приехали.

— Да ведь в прошлом году отпуска не было.

Дашка пригорюнилась за столом, призадумалась. Вот ведь и похвалил ее Иван, приласкал хорошим словом, а ей как-то вроде и непривычно это, не понравилось. Раз в жизни погладили не против шерсти, а она испугалась. Нет, не ласки она испугалась, не доброго слова, а перемен в Ивановом характере. Не от здоровья это у него, а от болезни.

Солнышко уж закатилось. Скотина

не мычала в деревне. Избы окунулись в сумерки, будто опустились на дно чистого глубокого озера.

Дашка убрала посуду и стала укладываться спать. Иван по своему обычаю остался у окошка покурить.

4

Старшая дочь Зинка со своим мужем Андрюшей заявились где-то после полудня. Иван, теперь так уж у него повелось, сидел на крыльце и обозревал деревню. И вот из-под угора показались двое, парень с девкой. Парень тащил чемодан и сумку. «Чьи это идут? — сначала подумал Иван, а потом вдруг догадался: — Не иначе, как наши, моя Зинка с Андрюшей топают. Сейчас увидят меня. Скажут, что сидишь тут на крыльце, когда все люди на работе?»

Иван пошевелился, чтобы встать да уйти в избу, но махнул рукой, все равно ведь увидят.

Андрюша был постарше Зинки. Он уже вернулся из армии, когда она еще только училась в десятом классе. О сватовстве тогда не было и речи, да и жил Андрюша в соседней деревне. Пожил немного, да что-то ему не понравилось дома, уехал в южные края и устроился работать на шахту. Отработал год и взял отпуск. Вот тут-то и началось самое диковинное для Ивана. Вдруг заявился к нему этот Андрюша и сказал:

— Отдайте мне вашу Зинку.

Озадаченный Иван сначала рассмеялся:

— Как я тебе ее отдам? Это ведь не мешок картошки, а девка.

— А я не мешок картошки и прошу, — обиделся Андрюша. — Картошка у меня и у самого есть. Жениться вот хочу.

Парень покраснел, вспотел от необычного дела, однако не сдвинулся с места. Он не сказал Ивану, что сама Зинка послала его свататься к родителю, мол, как отец скажет, так и будет, на другое она не согласна. Андрюша пытался спорить, что теперь не старые времена, можно жениться и без родительского согласия. Что тебе сделается, если спросишь, язык не отвалится, настаивала Зинка. Вот у пришлось идти разговаривать с Иваном.

Тот понял, что дело серьезное, и, опустивши голову, крепко задумался. Тут и Зинка подвернулась, вроде как с ведрами куда-то собралась. Иван остановил ее. А разговор происходил на крыльце.

— Вот тут какое дело, Зинка, — начал Иван. — Что тебе и сказать, не знаю, однако надо как-то все это устраивать, так или сяк.

Зинка притворилась, будто ничего не понимает, даже спросила удивленно:

— А что случилось?

— Что случилось! — рассердился Иван. — Тебе, поди-ко, лучше знать, что случилось. Парень вон сватается, надо отвечать, как положено.

— А мне что, — смущенно пожала плечами Зинка и зарделась, как алый мак. — Ну-ко, пустите пройти, расселись тут на крыльце, места как будто больше нет.

— Зинка, дело ведь серьезное. Ты что это, сорока? — строго сказал Иван. Зинка молча проскользнула между мужиками и убежала к колодцу.

— Ну так что? — спросил Андрюша.

— Ишь, парень, нету на нее угомону, — пожаловался Иван. Ему было неловко, что разговору толкового не вышло. — Сами договаривайтесь, кто теперь слушается родителей.