В краю родном
Шрифт:
Новости деревенские были рассказаны все. Картофелехранилище вон построили новое. А коровы, глупые какие-то и коровы. Гнилую-то картошку вывалили тут же в кучи. Так ведь хуже баб коровы. Взбредет одной в голову, вот и потянутся все за ней к этому хранилищу гнилую картошку рыть в кучах. Бедный бык ревет, мол, не ходите, дуры! Что вам там за еда, ешьте траву. Куда там. Да и сам вслед за коровами, куда все, туда и я. Мужик ли, баба ли, кто караулит, вот и матерятся, бегают по берегу. Леший бы унес тех коров, леший бы унес это картофелехранилище, да и председателя Круглова заодно, который придумал выстроить склад так близко
— А в Кучке, в верхней деревне, мужик удавился, Прохор.
— Как так удавился? — говорит Викентий.
— А как удавился, взял да и удавился.
— Что ж, у него плохие дела были?
— Да нет, дела-то хорошие.
— Так чего же ему?
— А кто его знает. Видно, леший в петлю сунул.
— Ну ты даешь, бабушка! Да есть ли вообще леший-то?
— А как, поди, нет.
Вот, думает Викентий, все есть в Пестрове. И радио, и электричество, и леший все еще есть, не перевелся, как заяц или глухарь. И улыбается иронически. Эх, старики, старики. Все-то у вас перемешано в голове — и правда, и сказка. Но так оно и должно быть, именно такими он их и любит…
Славную библиотеку выстроили в Пестрове. Чистенько в ней, светло, полы крашеные, горшки с цветами млеют на подоконниках, и все книги расставлены на полках по буквам. А библиотекарша сидит, дремлет на стуле. И ни звука тут, ни души. Мало кто летом книжки читает, на сенокосе все. Разве что Викентий…
Уж смеркнулось, засиделись за самоваром. Комар за окном голос точит, просится в избу. Дарья чашки мыть собирается. И вдруг показалось разомлевшему Викентию, как в углу за печкой что-то вздохнуло:
— Ох-ох..
— Что это? — удивился Викентий.
— А домовой, поди, — загадочно улыбнулась Дарья. «Что за дикость?» — вздрогнул Викентий, однако тоже улыбнулся, потому что вспомнил давным-давно забытое. Было это или одно его воображение, но в памяти удержалось с детских пор. Пили они чай, как и теперь, и вылезло вдруг из-за печки что-то мохнатое, прохладное да и за стол. Посмотрело на Викентия блестящими глазами, моргнуло, и екнуло сердце у парня.
— Да ты не бойся его, Викеша, — ласково сказала Дарья. — Он добрый, одинокий.
Домовой вздохнул и стал прихлебывать чай с блюдечка. Будто бы он давно жил у Дарьи, еще с молодости ее поселился. И на все Пестрово это был единственный, пожалуй, домовой.
Попил чаю старичок, глянул молча на Викентия и убрался за печку. И будто бы Егориха знала, что у Дарьи живет домовой, все хотела переманить его к себе, да никак.
«Вот удивительное дело, — подумал Викентий, — привиделось это мне тогда или приснилось? Наверное, один из моих детских снов».
И он вопросительно взглянул на бабушку, которая с улыбкой мыла чашки, дед собрался идти на печь. «Что ж, все может быть, — думал Викентий. — Поверишь в домового, будет тебе и домовой и Василиса Прекрасная».
Он сидел у окошка, смотрел на тихий лес, на облачко, зацепившееся за вершину елки, что у амбара, и ему легко воображалось, что и леший все еще живет в пестровских лесах. Где еще найдешь такие леса? Почему бы ему и не жить там? Сверни-ка с тропки,
Викентиев дед Иван раз около самой деревни заблудился. «Батюшки, — говорит, — где это я?» А уж к ночи. Сел под елку да так всю ноченьку и прокоротал.
— Или вон Митька, — рассказывал подвыпивший Иван Данилыч Викентию, — ехал ночью на тракторе домой. А леший взял и сел в трактор, чтобы, видимо, доедать до одного известного ему места. Только трактор не по мосту пошел, а мимо, в овраг. Митьке морду всю поцарапало, а трактор кверху ногами лег. «Вишь, леший куда его поволок, — удивился Митька. — Вроде как и по мосту ехал». Наутро ему председатель штраф за происшествие. Что ж ты, мол, натворил, сукин сын?
«А леший знает, как и вышло», — сказал расстроенный Митька.
«Ты на лешего не вали, — рассердился председатель. — Леший вина не пьет».
«А может, и выпивает», — сказал Митька.
— Вот какое чудо у нас тут было, — продолжал Иван Данилыч, сильно довольный слушателем. Слушает и рот раскрыл, побольше бы таких.
— Удивительное дело, — пробормотал Викентий, добывая из штанов папиросу.
— Очень удивительное, Викентий Иваныч, голубчик ты мой.
К Марии Кривошеей, изба которой стояла у самой дороги на отшибе, приехала в то лето Катерина. То на огороде мелькала ее белая косынка и белая кофта, то у родника звенела Катерина ведрами, то вдруг увидишь ее на крыльце, из дому выходит, то встретит ее Викентий, за земляникой когда пойдет за два лога. Ах, какая ты, Катерина! Чудная, чудная!
И скажет Викентий:
— Здравствуй, Катерина!
— Здравствуй, Викентий!
Улыбнется, повернет к нему два чистых голубых глаза, дрогнут ресницы, и уйдет, разбредутся с Викентием в стороны…
Погудела сердитая медуница над подорожником, что среди Дарьиного двора, и взвилась в млеющий воздух.
То было давно. Викентий еще ребенок. А вот как-то прошла мимо крыльца девочка с толстой косой. А то была Катерина, та, что теперь ходит за земляникой. Обмяк сразу тогда Викентий. Что-то случилось с ним, и высеклась в памяти эта девочка.
А теперь вот она со склянкой, а в склянке на донышке земляника. И губы у Катерины в землянике, и щеки.
— А где же твои ягоды, Катерина?
— Съела.
А у Викентия полная банка. Сели на траву и стали угощаться из Викентиевой склянки. Съели и рассмеялись.
— И у меня теперь нет ягод, — сказал он.
И разошлись снова, как будто и не было у них ничего. Целую неделю не встречал он больше Катерину. А потом вдруг просидели всю ночь на крыльце у нее. И она в его руках как спелый колос в росе. Разве так не бывает?
Однако ж на другой день подумал Викентий, и взяло его сомненье: «Откуда ж у Марии Кривошеей Катерина? Нет ведь никакой Катерины! Что же это я делаю?»
И правда, не было у Марии никакой Катерины. Жила Мария одна, и не было у нее никакой Катерины. Утонула Катерина давно, та самая девочка с толстой косой, что прошла однажды мимо крыльца Викентия.
«С кем же это я был? — думал он в растерянности. — С кем это я целовался? Кто ж эта девушка с земляничными губами, небесными глазами, и с такой прозрачной улыбкой, и с такими волосами, как рожь? Да ведь и Марии-то нет! — вдруг осенило его. — И дом ее заколочен, а сама она умерла еще в войну».