В краю родном
Шрифт:
Иван Данилыч лежал на своем месте, куда его положили, но с открытыми вдруг глазами.
— Вот те раз, — удивился и обрадовался Викентий.
— Закрывай дверь-то, — сердито сказал Иван Данилыч. — Да иди сюда.
— А ты чего? — пробормотал Викентий торопливо. — Ты чего тут? Зачем?
— А ты не видишь зачем? — сказал с усмешкой Иван Данилыч. — Ну-ко подыми меня, чтоб я сел. Всю спину отлежал, парень.
Будто так и надо. Так и надо подымать покойника, чтоб тот сел. Однако помог.
Иван Данилыч свесил ноги в новых ботинках. А сам все был серьезен и ничего
— Где кепка-то моя? Ты не видал кепки, Викентий?
— Не положили, наверно.
— Так, — согласился тот. — Верно. Кепки-то ведь не кладут.
Странен был Иван Данилыч в своем черном костюме. Странен и оттого, что вот помер и теперь разговаривал с Викентием опять, как и при жизни. И нисколько не переменился характер его.
— Нинка! — вдруг гаркнул он. — Вставай! Чтоб тебе пусто было. И на работе, поди, все лежишь.
Баба взвилась со своего места:
— Тьфу тебе, окаянный! Орешь-то как. Креста на тебе нету.
— Нету, — согласился Иван Данилыч.
— Вот бы никогда не подумал, что такое вот, — сокрушенно покачал головой Викентий.
— А ведь ничего не известно, — сказала Нинка, всплакнув. — Ничего не известно, Викентий, как оно в жизни-то повернется. А я в эту зиму таких поросят вырастила, уж таких поросят. Ну-ко, ведь премию дали. В район ездила делиться опытом, в газете писали… Денежки-то мой Федя как пить дать пропил.
— И правильно сделал, — прогудел Иван Данилыч.
— Молчи уж. И помер, а все ума не прибавилось.
— Ну, Нинка, ты у нас известна, — он махнул рукой.
— Ох, пьяница какая, — сказала Нинка и опять заплакала, — Ведь и спасать-то когда полез в воду, выпивший был. Так и утащило под бревнышки, так и утащило обоих.
— Под бревнышки, — задумчиво повторил Викентий. — Что ж, бывает.
Иван Данилыч затянул было песню, но умолк и пошел вон из церкви.
А потом, будто бы утром, церковь наполнилась богомольцами. А Викентий лежит на месте Ивана Данилыча, и ему страшно. Он хочет бежать как-нибудь потихоньку, но старушки ласково удерживают его. А он уже кричит в голос:
— Я неверующий! Что вы ко мне пристали? Не хочу!
А те ему:
— Да ведь и неверующие умирают.
— Я живой! Вы с ума сошли! Я живой!
Он вырывается из старушечьих рук, бунтует, плачет: да живой я, что же вы со мной делаете! Я жаловаться буду!
— Кому?
И Викентия привязывают ко гробу веревками. И читают над ним непонятные молитвы, и жгут свечки. Горячая капля воска падает ему на лицо. Он вздрагивает, кричит и просыпается.
Уж солнце сильно било в окошки, и самовар гудел на столе запутавшимся шмелем. Тетка Марья наливала в стаканы чаю.
В этот день должен был тут быть праздник молодежи. Тетка уехала, а Викентий остался, надеясь встретить кого-нибудь из своей деревни и с ними уж добираться домой.
С утра народ повалил в городской сад на гулянье. Девушки бойко стучали каблуками по мостовой.
Рядом с парком сосновым, на стадионе, соревновались мотоциклисты, а потом водители грузовиков на своих грузовиках.
К
Становилось жарко. Ждали концерта артистов из области. Народу становилось все больше.
Парк гудел. Все ходили туда и сюда, искали кого-то будто бы, и находили, и не находили.
Викентий пошел на стадион, потом опять в парк, а тут уж начался концерт. На эстраде выступал певец с усиками. Он почему-то был грек, едва говорил по-русски. «Я вам сейчас спою песню о маме на родном грецком языке», — сообщал он людям. А пел и на испанском, и на французском, и на португальском, и, кажется, даже на хинди. И Викентий подумал, что это не грек, а самый обыкновенный русский. Девчонки хлопали певцу, не щадя своих ладоней. Очевидно, им нравились его усы, темперамент и «грецкий» акцент.
Взяв колбасы и пива, Викентий улегся под забором. Много людей, утомившихся от праздника, лежало под забором и закусывало. Пиво было теплое, колбаса вареная.
Все гудело кругом. Вдруг ему показалось среди толпы лицо Ивана Данилыча. Мелькнуло, пропало, и Викентий поперхнулся пивом.
Зной то густел, то разжижался, то клубился горячими змеями. «Надо бы пойти посмотреть гроб, — с глупой усмешкой подумал Викентий. — Пуст он или нет. А то, может, и правда — это я покойник».
Но тут Викентий хитро улыбнулся. Ладно, пускай он мертв, но зато видит — вон люди ходят, девки бегают с длинными ногами, а сосед вежливо попросил у него ножичка порезать колбасу. Вот он дает ему ножичка, а тот — «спасибо».
Викентия разморило, он прижался спиной к соске, закрыл глаза и задремал. Откуда-то пришла Анюта, и он все допытывается у нее, кто же ты такая на самом деле?
— Доярка я, — отвечала Анюта, смеясь своим крепким голосом и откидывая голову назад. Он сжимал ее горячую ладонь и пьянел от ее смеха, от ее синих глаз.
— Врешь, — сказал он.
— Да ну, чудак, правда. Чего мне скрывать, доярка я.
— Ну хорошо, — согласился он. — Пусть. Хочешь мороженого?
— Хочу.
Воздух дрожал от медных труб оркестра. Стайками шныряли школьницы, степенно двигался колхозник, потихоньку валясь на один бок. А бабы с гиканьем оббивали каблуки о деревянную мостовую в дикой пляске. Старухи сидели у огородов в ярких шалях, сбитых на шею.
— Анюта! Анюта! — вдруг закричали пляшущие бабы. — Иди к нам! Плясать иди!
И Анюта вдруг выпустила руку Викентия, вошла в круг, взвизгнула и пошла трясти грудями под шелковой кофтой.
Через полчаса она с хохотом выпала из круга, разгоряченная, как хлеб из печки, прямо в руки Викентию. Чмокнула его в щеку и потащила куда-то. Отвязала лошадь, запряженную в телегу, и тихо выехали они на дорогу.
А потом вдруг встала во весь рост, гикнула дико раскрутила вожжи над головой, и телега понеслась вскачь. Викентий трясся в, ней и думал: хоть бы не прикусить язык, как уже однажды случилось с ним.