В круге первом
Шрифт:
Механик, закусив сбоку рта длинную дымящую папиросу, пригнулся, вступил в машину, сдержанно-развязно спросил:
– Вы… не возражаете? – и плюхнулся рядом с Иннокентием.
Автомобиль рванул дальше.
Иннокентий на миг скривился от презрения («хам!»), но ушёл опять в свои мысли, мало замечая дорогу.
Пыхтя папиросой, механик задымил уже половину машины.
– Вы бы стекло открыли! – поставил его на место Иннокентий, поднимая одну лишь правую бровь.
Но механик не понял иронии
– Товарищ начальник! Вы не прочтёте мне, а? Я вам посвечу.
Автомобиль свернул в темноватую крутую Рождественскую улицу. Механик зажёг карманный фонарик и лучиком его осветил малиновый листок. Пожав плечами, Иннокентий брезгливо взял листок и начал читать небрежно, почти про себя:
«Санкционирую. Зам. Генерального Прокурора СССР…»
Он по-прежнему был в кругу своих мыслей и не мог спуститься, понять – что механик? неграмотный, что ли, или не разбирается в смысле бумаги, или пьян и хочет пооткровенничать.
«Ордер на арест… – читал он, всё ещё не вникая в читаемое, – Володина Иннокентия Артемьевича, 1919-го…» – и только тут как одной большой иглой прокололо всё его тело по длине и разлился вар внезапный по телу – Иннокентий раскрыл рот – но ещё не издал ни звука, и ещё не упала на колени его рука с малиновым листком, как «механик» впился в его плечо и угрожающе загудел:
– Ну, спокойно, спокойно, не шевелись, придушу здесь!
Фонариком он слепил Володина и бил в его лицо дымом папиросы.
А листок отобрал.
И хотя Иннокентий прочёл, что он арестован, и это означало провал и конец его жизни, – в короткое мгновение ему были невыносимы только эта наглость, впившиеся пальцы, дым и свет в лицо.
– Пустите, – вскрикнул он, пытаясь своими слабыми пальцами освободиться. До его сознания теперь уже дошло, что это действительно ордер, действительно на его арест, но представлялось несчастным стечением обстоятельств, что он попал в эту машину и пустил «механика» подъехать, – представлялось так, что надо вырваться к шефу в министерство и арест отменят.
Он стал судорожно дёргать ручку левой дверцы, но и та не поддавалась, заело и её.
– Шофёр! Вы ответите! Что за провокация?! – гневно вскрикнул Иннокентий.
– Служу Советскому Союзу, советник! – с озорью отчеканил шофёр через плечо.
Повинуясь правилам уличного движения, автомобиль обогнул всю сверкающую Лубянскую площадь, словно делая прощальный круг и давая Иннокентию возможность увидеть в последний раз этот мир и неумолимую высоту слившихся зданий Старой и Новой Лубянок, где предстояло ему окончить жизнь.
Скоплялись и прорывались под светофорами кучки автомобилей, мягко переваливались троллейбусы, гудели автобусы,
Красный флажок, освещённый из глубины крыши прожектором, трепетал в прорезе колончатой башенки над зданием Старой Большой Лубянки. Он был – как гаршиновский красный цветок, вобравший в себя зло мира. Две безчувственные каменные наяды, полулёжа, с презрением смотрели вниз на маленьких семенящих граждан.
Автомобиль прошёл вдоль фасада всемирно знаменитого здания, собиравшего дань душ со всех континентов, и свернул на Большую Лубянскую улицу.
– Да пустите же! – всё стряхивал с себя Иннокентий пальцы «механика», впившиеся в его плечо у шеи.
Чёрные железные ворота тотчас растворились, едва автомобиль обернул к ним свой радиатор, и тотчас затворились, едва он проехал их.
Чёрной подворотней автомобиль прошмыгнул во двор.
Рука «механика» ослабла в подворотне. Он вовсе снял её с шеи Иннокентия во дворе. Вылезая через свою дверцу, он деловито сказал:
– Выходим!
И уже ясно стало, что был совершенно трезв.
Через свою незаколоженную дверцу вылез и шофёр.
– Выходите! Руки назад! – скомандовал он. В этой ледяной команде кто мог бы угадать недавнего шутника?
Иннокентий вылез из автомобиля-западни, выпрямился и – хотя непонятно было, почему он должен подчиняться, – подчинился: взял руки назад.
Арест произошёл грубовато, но совсем не так страшно, как рисуется, когда его ждёшь. Даже наступило успокоение: уже не надо бояться, уже не надо бороться, уже не придумывать ничего. Немотное, приятное успокоение, овладевающее всем телом раненого.
Иннокентий оглянулся на неровно освещённый одним-двумя фонарями и разрозненными окнами этажей дворик. Дворик был – дно колодца, четырьмя стенами зданий уходящего вверх.
– Не оглядываться! – прикрикнул «шофёр». – Марш!
Так в затылок друг другу втроём, Иннокентий в середине, минуя равнодушных встречных в форме МГБ, они прошли под низкую арку, по ступенькам спустились в другой дворик – нижний, крытый, тёмный, из него взяли влево и открыли чистенькую парадную дверь, похожую на дверь в приёмную известного доктора.
За дверью следовал маленький, очень опрятный коридор, залитый электрическим светом. Его новокрашеные полы были вымыты чуть не только что и застелены ковровой дорожкой.
«Шофёр» стал странно щёлкать языком, будто призывая собаку. Но никакой собаки не было.
Дальше коридор был перегорожен остеклённой дверью с полинялыми занавесками изнутри. Дверь была укреплена обрешёткой из косых прутьев, какая бывает на оградах станционных сквериков. На двери вместо докторской таблички висела надпись: