В круге первом
Шрифт:
Его неустоявшийся, измученный мозг охватила эта подавляющая космическая формула:
93. Второе дыхание
Никогда в жизни у Иннокентия не было такой протяжной, безконечной ночи. Так много самых разных мыслей протолпилось сквозь его голову за эту ночь, как в обыденной спокойной жизни не бывает за месяц. Был простор поразмыслить и во время долгого спарывания золотого шитья с дипломатического мундира, и во время полуголого сидения в бане и в других помещениях,
Его поразила верность эпитафии: «Хранить вечно».
В самом деле, докажут или не докажут, что по телефону говорил именно он, – но, раз арестовав, его отсюда уже не выпустят. Лапу Сталина он знал – она никого не возвращала к жизни. Впереди был или расстрел, или пожизненное одиночное заключение. Что-нибудь остужающее кровь, вроде Сухановского монастыря, о котором ходят легенды. Это будет не шлиссельбургский приют для престарелых – запретят днём сидеть, запретят годами говорить – и никто никогда не узнает о нём, и сам он не будет знать ни о чём в мире, хотя бы целые континенты меняли флаги или высадились бы люди на Луне. А в последний день, когда сталинскую банду заарканят для второго Нюрнберга, – Иннокентия и его безгласных соседей по монастырскому коридору перестреляют в одиночках, как уже расстреливали, отступая, коммунисты – в 41-м, нацисты – в 45-м.
Но разве он боится смерти?
С вечера Иннокентий был рад всякому мелкому событию, всякому открыванию двери, нарушающему его одиночество, его непривычное сидение в западне. Сейчас наоборот – хотелось додумать некую важную, ещё не уловленную им мысль – и он рад был, что его отвели в прежний бокс и долго не безпокоили, хотя непрестанно подсматривали в глазок.
Вдруг будто снялась тонкая пелена с мозга – и отчётливо само проступило, что он думал и читал днём:
«Вера в безсмертие родилась из жажды ненасытных людей. Мудрый найдёт срок нашей жизни достаточным, чтоб обойти весь круг достижимых наслаждений…»
Ах, разве о наслаждениях речь! Вот у него были деньги, костюмы, почёт, женщины, вино, путешествия – но все эти наслаждения он бы швырнул сейчас в преисподнюю за одну только справедливость! Дожить до конца этой шайки и послушать её жалкий лепет на суде!
Да, у него было столько благ! – но никогда не было самого безценного блага: свободы говорить, что думаешь, свободы явного общения с равными по уму людьми. Не известных ни в лицо, ни по имени – сколько их было здесь, за кирпичными перегородками этого здания! И как обидно умереть, не обменявшись с ними умом и душой!
Хорошо сочинять философию под развесистыми ветками в недвижимые, застойно-благополучные эпохи!
Сейчас, когда не было карандаша и записной книжки, тем дороже ему казалось всё, что выплывало из тьмы памяти. Явственно вспомнилось:
«Не должно бояться телесных страданий. Продолжительное страдание всегда незначительно, значительное – непродолжительно».
Вот, например, без сна, без воздуха сидеть сутки в таком боксе, где нельзя распрямить, вытянуть ног, – это какое страдание – продолжительное или непродолжительное? незначительное или значительное? Или – десять лет в одиночке и ни слова вслух?..
Там, в комнате фотографии и дактилоскопии, Иннокентий заметил, что шёл второй час ночи. Сейчас, может быть, уже и третий. Вздорная мысль теперь
А Дотти ждёт его в оперетту? Ждала… Звонила в министерство? Скорей всего, что нет: сразу же явились к ней с обыском. Огромная квартира! Там пятерым человекам не переворошить за ночь. А что найдут, дураки?..
Дотти не посадят – последний год врозь спасёт её.
Возьмёт развод, выйдет замуж.
А может, и посадят. У нас всё возможно.
Тестя остановят по службе – пятно! То-то будет блеваться, отмежёвываться!
Все, кто знал советника Володина, верноподданно вычеркнут его из памяти.
Глухая громада задавит его – и никто на Земле никогда не узнает, как щуплый белотелый Иннокентий пытался спасти цивилизацию!
А хотелось бы дожить и узнать: чем всё это кончится?
Побеждает в истории всегда одна сторона, но никогда – идеи одной стороны. Идеи сливаются, у них своя жизнь. Победитель всегда мало, или много, или даже всё занимает у побеждённого.
Всё сольётся… «Пройдёт вражда племён». Исчезнут государственные границы, армии. Созовут мировой парламент. Изберут президента планеты. Он обнажит голову перед человечеством и скажет:
– С вещами!
– А?..
– С вещами!
– С какими вещами?
– Ну, с барахлом.
Иннокентий поднялся, держа в руках пальто и шапку, особо милые ему теперь за то, что не попорчены были в прожарке. В раствор двери, отклоняя коридорного, проник смуглый лихой (где набирали этих гвардейцев? для каких тягот?) старшина с голубыми погонами и, сверяясь с бумажкой, спросил:
– Фамилия?
– Володин.
– Имя-отчество?
– Сколько раз можно?
– Имя-отчество?
– Иннокентий Артемьич.
– Год рождения?
– Девятьсот девятнадцатый.
– Место рождения?
– Ленинград.
– С вещами. Пройдите!
И пошёл вперёд, условно щёлкая.
На этот раз они вышли во двор, в черноте крытого двора опустились ещё на несколько ступенек. Не ведут ли расстреливать? – вступила мысль. Говорят, расстреливают всегда в подвалах и всегда ночью.
В эту трудную минуту пришло такое спасительное возражение: а зачем бы тогда выдавали три квитанции? Нет, не расстрел!
(Иннокентий ещё верил в мудрую согласованность всех щупалец МГБ друг с другом.)
Всё так же щёлкая языком, лихой старшина завёл его в здание и через тёмный тамбур вывел к лифту. Какая-то женщина с кипой выглаженного серовато-желтоватого белья стояла сбоку и смотрела, как Иннокентия вводили в лифт. И хотя эта молодая прачка была некрасива, низка по общественному положению и смотрела на Иннокентия тем же непроницаемым, равнодушно-каменным взглядом, как и все механические кукло-люди Лубянки, но Иннокентию при ней, как и при девушках из камер хранения, приносивших розовую, голубую и белую квитанции, стало больно, что она видит его в таком растерзанном и жалком состоянии и может подумать о нём с нелестным сожалением.