В круге света
Шрифт:
Марк сдвигает свои густые темно-золотые брови, прикусывает губу и напряженно вглядывается в меня. Он сбит с толку и напуган.
– Зачем ты это делаешь? – наконец спрашивает он. – Чтоб напугать меня? Это... это же нечестно! И вообще неужели ты мог бы... – он бледнеет все больше.
– Не знаю... – честно признаюсь я – Ведь тебе всего шестнадцать лет, я боялся бы за тебя, и кто знает... Глаза Марка темнеют, я пугаюсь этих расширенных неподвижных зрачков и поспешно заканчиваю: – А сейчас... сейчас я вообще ничего не делаю и вовсе не пытаюсь тебя запугивать... Это получается
Марк переводит дыхание, поза его становится менее напряженной, но руки по-прежнему сжаты в кулаки.
– Ну ладно, – наконец говорит он, и я понимаю, как он ошеломлен новыми для него ощущениями. – Сейчас я хоть вижу, что ты говоришь правду. Но ты же сам понимаешь, как это могло получиться. Ты желал бы мне добра, как желал бедняжке Тали, а ведь ты мог убить меня, свести с ума... бр-р! – Он зябко передергивает плечами. – Даже помимо воли... ты прости, но я слышал, как ты объяснял маме, что с Тали все получилось помимо твоей воли...
– Это совсем другое дело... – тихо говорю я: усталость и равнодушие опять одолевают меня.
– Уж не знаю... а, да теперь это все равно! Но ты можешь мне объяснить, почему мы остались живы?
Я бессвязно и безнадежно бормочу что-то о Светлом Круге... о великой силе любви и дружбы, о невидимых нитях, связывающих людей... о том, что телепатия усиливает эту духовную связь... Марк слушает и качает головой.
– Я так и думал, что ты сам толком не знаешь, в чем дело. Теперь слушай. Оставаться здесь я больше не могу. И никто не может, ты же видишь. Один за другим уходят и уходят. Я тоже хочу пойти. Может быть, это вовсе и не смерть, мы же ни черта не знаем, сидим, как рыбы в запыленном аквариуме, а кругом, может быть, море, надо только решиться.
– Марк, ты с ума сошел! – Я не хочу сдаваться, хоть не верю в победу. – Ты видишь, что я не пытаюсь пускать в ход силу, чтоб удержать кого-либо из вас. А ведь это стоило сделать – вы уходите, чтоб умереть. Только потому, что не хватает терпения.
– Дело не в терпении, – объясняет Марк. – Для чего терпеть – вот вопрос. Или мы одни остались во всем мире, тогда... ну, все равно, тогда это не жизнь. Или же еще есть люди – вот я и пойду их искать.
– Марк, ну разве ты не понимаешь, что такое радиация?
– Понимаю. Мало я книг читал об этом, мало фильмов видел? Но мы-то сейчас не знаем, что там, за окнами. У нас даже счетчика Гейгера нет. Почем ты знаешь, может, это была «чистая» бомба, нейтронная и никакой радиации вовсе и нет?
Я ошеломленно молчу. А если в самом деле?
– Этого не может быть, – глухо говорю я наконец.
– Ах, не может? А чтобы телепатия защищала от радиации – это может быть?
– Но почему же тогда никто не вернулся? – растерянно бормочу я, стараясь сообразить, когда ушла Валери.
– А почему, они должны были возвратиться? – спрашивает Марк.
Эти меня добивает. В самом деле, почему? Что им тут делать, если они поняли, что я трус и жалкий эгоист, что никого я на самом деле не люблю и всеми этими побасенками о Светлом Круге и великой духовней связи лишь прикрываю свое душевное бессилие?
Марк ловит мои мысли и явно смущается.
– Значит, ты этого не хочешь? – недоумевая, спрашивает Марк. – Но тогда зачем же?.. Ты, значит, действительно уже не можешь с этим справиться? – догадывается он. – Ну, вот скажи теперь: разве я не прав? Разве с тобой можно... Ну, прости, конечно. Но, знаешь, я хоть и не трус, а эти штуки меня пугают. Это чертовщина какая-то, что ни говори. И знаешь что: тебе лечиться надо, ты такой издерганный стал... Я маме уж говорил...
Вот он, результат долгих и терпеливых трудов, оправдание моей жизни – моя идеальная семья, соединенная такой прочной, такой глубокой связью, мой Светлый Круг, защищающий от враждебного мира! Дочь меня ненавидит, сын презирает, жена... жена, вероятно, жалеет по доброте своей, но и ей я основательно испортил жизнь. А другие? Отца и Валери я предал своим равнодушием, и они узнали мне цепу... Даже Софи, простая душа, увидела сразу, чего я стою. И это ты считал прообразом будущего, окном в совершенный, гармонический мир? Имей мужество хоть признать свое поражение!
– Да, да, все вы правы, я один виноват! – кричу я, задыхаясь от боли и унижения. – И ты прав, Марк! Иди, что же ты стоишь!
Марк некоторое время колеблется, с тревогой глядя на меня.
– Я сейчас, только позову маму, – бормочет он.
Но как раз этого я уже не в силах вынести. Я чувствую, что не могу сейчас видеть никого, даже Констанс, и, может быть, даже особенно Констанс.
– Ты не уходишь? – Слова еле проходят сквозь мин сведенные судорогой губы. – Тогда я... я тоже не могу больше!
Я бросаюсь к двери на террасу; я бегу, боясь, что Марк меня опередит, удержит; я только одного хочу, уже не сознанием – сознание где-то вне меня, а кожей, сердцем, пересохшим ртом, руками, цепляющимися за пустоту,
– хочу уйти, уйти куда угодно от осколков моего разбитого мира. Но я не могу уйти, я топчусь на мосте, задыхаясь от нечеловеческих усилий, а звенящие, сверкающие осколки со всех сторон рушатся на меня, впиваются в тело, в мозг, я слепну, я глохну, я немею от яростной, беспощадной боли, я уже не в силах произнести хоть слово, не в силах молить о пощаде и только кричу, кричу нечеловеческим криком, как двадцать лет назад. И, как тогда, спасительная тяжелая тьма наплывает на меня, наконец-то избавляя от пытки...
Начинало смеркаться, в глубине комнаты было уже совсем темно, и Робер включил настольную лампу у дивана.
– Клод все равно скоро проснется, – сказал он. – Я дал ему очень небольшую дозу.
Констанс смотрела на серое, осунувшееся лицо Клода – лишь легкое подергивание век говорило о том, что он жив.
– Все же я не понимаю, Робер, – тихо произнесла она, – как дошло до этого. Я ведь все время чувствовала, что ему плохо. А вы... разве вы не чувствовали?
Робер колебался.