Въ л?то семь тысячъ сто четырнадцатое…

Воронков Александр Владимирович

Поняли ли меня?

— Поняли, Великий Государь! — ответили мы одновременно.

— Ну, так ступайте!

И мы, кланяясь, сперва попятились, а потом, развернувшись, выскользнули за дверь царской рабочей горницы…

[1] Неделя — воскресенье. По воскресеньям было не принято заниматься работой, кроме необходимой по хозяйству, отсюда и пошло: «не делать — неделя».

[2] Порадеть — помочь, подсобить.

[3] Вплоть до середины семнадцатого столетия на Руси бытовало правило, согласно которому мастера-пушкари, отливавшие орудия, сами испытывали на разрыв их при стрельбе с двойным и тройным пороховым зарядом. Своеобразное ОТК, совмещённое с борьбой с бракоделами. Кроме того, нередки

были случаи, когда мастера в качестве командиров артиллерийских расчётов, участвовали в боевых походах (например, всем известный Андрей Чохов был на Ливонской войне).

[4] Придворный в то время — не важный вельможа, а слуга «при дворе» царя, князя или богатого боярина. Слуг менее важных персон называли просто «служка», «ярыга» или «человек». Послужильцы были придворные и боевые (они же — боевые холопы), выступавшие в качестве воинов «второго сорта» в дворянской коннице.

[5] Одежда. Отсюда слово «портной»

[6] В XVII веке десятиведерная бочка равнялась 146,76 литров. Действительно, во время организованного Шуйскими переворота были разгромлены винные погреба не только царского дворца, но и ряда московских усадеб. В разных источниках разнится число утонувших в алкоголе пьяниц: от «свыше двух дюжин» до полусотни.

[7] Было принято, что служившая на царских и богатых боярских подворьях челядь питалась в буквальном смысле остатками господских обедов, потому-то готовили огромные порции. Недопитый и испорченный алкоголь также сливался в одну ёмкость и получившееся «нечто» под названием «бурда» также распределялась по прислуге. В XXI веке ту же самую «бурду» принято называть «алкогольным коктейлем».

[8] Документально зафиксированный факт: заморозки начались тогда в Москве и всей Центральной России в ночь сразу после переворота Шуйских и продержались в некоторых уездах до трёх недель.

[9]Вплоть до правления Петра I нож на Руси был обязательным атрибутом вольного горожанина. Заметно менее зажиточные крестьяне-смерды редко могли позволить себе приобретение ножей и, тем более, топоров. У холопов же весь имеющийся инструмент принадлежал владельцам-феодалам.

[10] Анри IV де Бурбон, король Франции и Наварры был убит в Париже 14 мая 1610 года католическим фанатиком Франсуа Равальяком, предположительно, исходя из принципа «кому выгодно», — испанским агентом

[11] Лёгкая круглая шапочка, по форме напоминающая традиционную иудейскую кипу

[12] Напоминаю: Степан Тимофеевич Ртищев как личность сформировался до Великой Отечественной войны, общаясь со старшими, которые застали правление последнего российского императора, потому относится к Николаю II, профукавшему две войны и одну Империю, сильно негативно

[13] Жильцы — служилая прослойка в Допетровской Руси, по своему положению стоявшая ниже городовых дворян, но выше стрельцов и городовых казаков.

[14] У Дмитрия Умнова, увлекавшегося чтением исторических романов, имя-отчество «Степан Тимофеевич» не может не возникнуть ассоциация со Степаном Разиным и его отцом Тимофеем Разей. Но ни тот, ни другой в 1606 году ещё не родились

[15] Степан Ртищев, по незнанию, «прокалывается»: окопы на поле боя копать ещё не научились. Да и землянка в 1606 году — не фортификационное сооружение, а наиболее массовое жилище русского простонародья, особенно в сельской местности.

[16] В октябре 1552 г.

17

ГЛАВА 2

Дмитрий

Ночью, сразу после мятежа, Москву и окрестности поразило странное природное явление. Около полуночи вдруг резко похолодало, и, невзирая на то, что на дворе стоял май, по-старорусски «травень», сильный мороз продержался восемь суток подряд. Иней покрыл и поля ржи, и деревья, и траву на лугах.

Православный люд кинулся в храмы, искренне считая, что это бедствие послано с небес в наказание за попытку убить природного государя, а также многочисленные убийства, насилия и грабежи, совершённые в тот памятный день. Патриарх Игнатий, освобождённый из-под домашнего ареста, куда он попал за отказ венчать на царство князя Василия Шуйского, самолично возглавлял крестные ходы вокруг всего города Москвы, во время которых народ молил Всевышнего о милосердии к неразумным рабам Его.

Я от участия в шествиях деликатно уклонился, сосредоточившись на менее божественных вещах. Пришлось распорядиться, чтобы часть полей была усыпана уцелевшим после зимы прошлогодним сеном, соломой и конфискованными у посадских плотников опилками и стружкой, а вдоль полевых межей разложили дымные костры… Конечно, я понимал, что польза от этих мер будет не велика, но где-то в самой глубине души я оставался крестьянским пареньком с Тульщины, перенёсшим в своё время и несытые довоенные годы, и голодуху сороковых. И не попытаться спасти хоть немного вымерзающего на корню посевы было никак не возможно.

Московские реки покрылись ледком — недостаточно прочным, чтобы можно было безбоязненно бегать с берега на берег, но весьма неприятным для лодок и паромов. Это я видел сам, когда, спустя седмицу после путча вместе со свитой, рындами и личными стрельцами-телохранителями навестил братьев Сысоя и Елпидифора Мокрых. Конечно, царю невместно ездить к простым паромщикам, но тут был особый случай: не каждый паромщик царя спасает. Кроме того, я решил, что для распространения позитивных слухов полезно изредка показываться перед народом в «полуофициальной» ипостаси, вроде «встреч с избирателями». Чтобы лет через… много какой-нибудь малец спрашивал своего деда: «Дедушка, а ты правда Лени… тьфу ты, царя Димитрия! — видел?»… И тот, жестом, полным достоинства, огладив седую бороду, правдиво ответил: «Видел, внучок. Вот как тебя…»[1]. Пусть народ видит доброго царя, осыпающего милостями за верность. Ну, а то, что в материальном плане эти награды казне стоят относительно немного — только в плюс. Деньги самому государству пригодятся. Предшественник мой в этом теле и без того ухитрился профукать почти восемьсот тысяч рублей в монетах и изделиях на подарки новоявленным польским «родственникам и союзничкам»[2]. Это без малого годовые подати со всего Русского государства!!! Да, страна наша большая… Но почему же такая бедная? Тут одним традиционным «воруют» не обойтись.

Так что я был вполне доволен, увидев, что поглядеть на царскую кавалькаду собралось немало народу. Не сходя с коня, спокойно дождался, пока дворцовый стряпчий[3] найдёт и доставит «пред светлы очи» обоих братьев Мокрых, а те традиционно бухнутся, кланяясь, на колени. Такой тут этикет, одним махом не изменишь…

— Ну, здравствуйте, люди добрые! Что ж глаз не кажете, или, может, забыли меня? — Широко улыбнулся, показывая собеседниками и окружающей толпе доброе расположение духа.

— Здрав будь, Великий Государь царь Димитрий Иоаннович! Не прогневайся, помилуй нас, сирых! Не достойны мы твоё величие тревожить! — И вновь забухали головами оземь.

— Кто чего достоин, а кто нет — то мне решать. А ну-ка, поднимитесь оба! — Чуть пристрожил голос. — Поднимитесь, поднимитесь, кому говорю!

Встали с колен. Глядят неуверенно: оно, конечно, не впервой братья царя видят, и в минувшую встречу был тот с ними ласков — так то когда было! В тот раз ласков, а ныне, не дай бог, грозен станет? Нет, братцы, Дмитрий Умнов добро помнит…

— Слушайте все, и не говорите после, что не слышали! За верную службу в трудный час жалую я Елпидифора и Сысоя, прозванием Мокрых и детей их, и внуков освобождением от всех пошлин и поборов, какие на Руси в сей день существуют! И даю им об том особые грамоты. Ну-ка — обернулся я к стряпчему, протягивая два заранее подготовленных свитка — передай.