В лабиринтах смертельного риска
Шрифт:
И вот я сворачиваю на нужную улицу. По обеим сторонам к домам жмутся машины, их сотни — зачехленных, мрачных, молчаливых. Немцев возле них не видно. Нахожу дом. Вхожу во двор. И здесь несколько машин. Отыскиваю подъезд, поднимаюсь по лестнице на второй этаж, останавливаюсь возле двери. Звоню. Тишина. Снова звоню. За дверью шум и затем грубый голос немца:
— Кто там?
— Здесь проживает девушка, работающая в госпитале? — спрашиваю по-немецки.
Дверь открывается. Передо иной в расстегнутом кителе немецкий офицер.
В мгновение соображаю, как поступить. Вытягиваюсь «в струнку», козыряю:
— Санитар Ганс Швальбе, из госпиталя № 308. Девушка из вольнонаемных, работающая на кухне, сегодня не явилась на работу. Пришел проверить.
Офицер нехотя посторонился, икнул:
— Прой-йдите.
Прохожу в переднюю и останавливаюсь у распахнутых дверей. В столовой сидит второй офицер. Перед ним на столе коньяк, закуска, фрукты.
— Разрешите пройти мимо, господин полковник! — продолжаю разыгрывать роль санитара.
— Пройдите! — бросает он, окинув меня безразличным пьяным взглядом.
Вхожу в соседнюю смежную комнату и прикрываю за собой дверь. Маруся, бледная как полотно, стоит у окна. Я вижу ее руки, нервно теребящие бахрому кашемировой шальки — цветы по черному фону. Карие глаза смотрят на меня испуганно и удивленно. Рот крепко сжат, чуть подергивается. Молча мы смотрим друг на друга.
— Вот я и пришел, — тихо говорю по-русски.
— У нас… офицеры… — Она кивает головой на дверь.
— Выйдем на улицу, — шепчу я.
Мы выходим из комнаты.
— Разрешите пройти мимо, господин полковник! — Я снова щелкаю каблуками.
— Пройдите! — цедит полковник, держа в зубах сигарету.
Вышли на улицу.
— Я уже три дня не работаю. В каждом доме немцы, — волнуясь, говорит Маруся.
Я не смотрю на нее. Только слушаю. Да, собственно, и говорить сейчас не о чем.
— Ну, прощай, я пойду.
— Куда же ты? — спрашивает она с тревогой и молча идет следом. Я резко поворачиваюсь, запрещаю идти за мной и быстро удаляюсь.
— Куда же ты? — доносится мне вдогонку.
Постепенно успокаиваюсь, беру себя в руки. А все же получилось неплохо. Выдал себя за немца и — никакого подозрения со стороны немецких офицеров. Так держать! Первый успех!.. Смело козыряю немецким офицерам. Иду. По сторонам улицы стоят гитлеровские танки, машины и тягачи с пушками на прицепе. Иду, как будто никакого лагеря не было позади, ни параши, ни тухлой баланды, ни колючей проволоки, ни злобных окриков часовых… Иду, а куда иду, пока и сам не знаю… Медленно кружатся снежные хлопья.
Скрипник
Куда идти? Связи с Цвинтарным нет, между тем только он один знает, где я могу быть. Связной от него явится к Марусе — и вернется ни с чем. Где же искать нам друг друга?
Улица все тянется. Выхожу за город, вижу пути узкоколейки. Впереди — недостроенное здание. Оно смотрит на меня пустыми
Сажусь в углу. Холодно. Хочется есть. Достаю круг копченой колбасы. Хлеба у меня нет, но колбаса хороша и без хлеба. Тревожные мысли не оставляют. Уговариваю себя, что все обойдется, свертываюсь «калачиком» и так лежу на запорошенном снегом полу под открытым небом… Снег все падает и падает, и вскоре я лежу под белым снежным одеялом. Вид сказочный, но мне не до сказок!
Забываюсь в тревожном полусне. Снится мне Хромов — мой боевой друг из Днепропетровска, его улыбка, его крепкое рукопожатие. Кем он был до войны: майором НКВД или сотрудником милиции? Как мы с ним в свое время хорошо сработались. Безусловно, в днепропетровском подполье играл он не последнюю роль… А может быть, он совсем не Хромов, а Хромовым был только для меня…
Пробуждаюсь. Уже смеркается. Вскакиваю, стряхиваю с себя снег, стараюсь согреться — делаю разминку, подхожу к оконному проему, смотрю на город. Вечер тихий, безветренный. И вдруг вспоминаю: «Дядя Коля!»
Однажды на своем этаже на ступеньке лестницы я увидел сидящего сухонького старичка. Он ел суп из алюминиевой миски.
— Что же вы, дедушка, так неудобно уселись? — спросил я. — Да и камни холодные, простудиться можно. Садитесь на мой стул.
— Зачем он мне? Хорошо устроился. Вот супца дали — кормлюсь.
— Девчата хотя бы табуретку вам вынесли.
— А зачем она мне. Обойдусь.
Разговорились. Спросил, есть ли у него семья, дети.
— Как же без детей-то жить? Конечно, есть. Один сын на фронте, воюет, а меньшой дома… есть и дочка…
— А где воюет, не знаете?
— Кто ж теперь знает? Как ушел в первый день, так и пропал… Может, жив, а может…
Позже Коля-ленинградец назвал мне фамилию старика — Скрипник, и сказал, что работает он стекольщиком при госпитале, а живет где-то в рабочем поселке… Потом я узнал, что он еще и маляр и заодно вывозит на телеге из зоны госпиталя ящик с мусором…
Снова пошел снег. Тряхнув головой, освобождаюсь от воспоминаний. Быстро спускаюсь вниз по лестнице, выхожу наружу, иду на окраину города. Вижу перед собой разбросанные белые хатки. Может, это и есть рабочий поселок?
Вхожу в один домик, спрашиваю пожилую женщину:
— Не знаете, мамаша, старика дядю Колю? Фамилия его Скрипник. В госпитале стекольщиком работает.
Женщина испуганно смотрит на мою немецкую форму и некоторое время молчит.
— Нет, не знаю. Не знаю такого старика, — отвечает она решительно.
— А это рабочий поселок?
— Он самый и есть.
Иду дальше. Захожу еще в один дом. В хате, при тусклом свете фитиля сидят женщины, с ними ребятишки. Одна женщина встает с лавки.