В лабиринтах смертельного риска
Шрифт:
В штабе у меня отобрали продукты и браунинг. Я был допрошен и посажен под охрану вместе с большой группой арестованных латышей, эстонцев, литовцев, русских, украинцев в сарай на одном из хуторов, обнесенном небольшим каменным забором. Хутор был заброшен, и жилое здание заняли немцы. Я требовал освобождения, возмущался, просил связаться со 2-й штабной ротой, отчаянно ругался, но ничего не помогало. На десятый день арестованных вывели во двор. Там стояло несколько мотоциклов и моя подвода, нагруженная немецкой амуницией. Штаб полевой
— Ну что разбушевался, нашли мы твою вторую штабную роту. Вот сейчас как раз направляемся в тот район. На, возьми свой браунинг. Завтра мы тебя отпустим и подводу вернем. Да, скажи своему капитану Бёршу, чтобы тебе оформили документы. А то ездишь с оружием и без документов, черт побери, непорядок… Не положено!
Так я выскользнул из-под ареста, но никаких документов не получил и капитана Бёрша больше никогда не видел.
По-прежнему я разъезжал по латышским хуторам без документов, но с оружием, и упорно искал связь с латышским подпольем…
Жан Кринка
— А вы один на ферме? — спросил я пожилого, сутулого человека с редкой рыжей бородкой на отекшем лице.
— Сейчас один. — Он посмотрел на меня прищуренными глазами и пододвинул горшок с парным молоком. — Кушайте, кушайте.
— Дети у вас есть? — Я взял со стола лепешку и с удовольствием откусил, запивая ее молоком.
— Два сына в полиции. Воюют за Гитлера! — Он показал на портрет Гитлера, что висел на бревенчатой стене пятистенного сруба. — Я их в полицию со своим оружием послал. В самом начале войны, когда красные отступали из Латвии, мои сыновья немало их уничтожили… — Этот подлец говорил вполне откровенно и к тому же по-русски. — Бог мой! Когда же наконец мы избавимся от жидов и большевиков?.. Что, Москву еще не взяли? Я смотрю, у немцев тут, в Латвии, сила собирается.
— Да, да, — ответил я, жуя лепешку. — Вот вы этой силе и должны помогать.
— Помогаю, помогаю. Отдал гебитскомиссару коров и лошадей, свиней тоже… Вот только сволочь партизанская нам мешает.
— Кто?
— Целыми семьями в леса ушли. Ловят их да вешают, — он выразительно покрутил рукой в воздухе и вздернул ее кверху, — а до одного гада никак не доберемся.
— Кто он?
— Кринка. Такая уж у него фамилия. Прикидывается простачком. А я знаю, чем он занимается… Коммунист он…
— И вы знаете, где он живет?
— В тридцати километрах отсюда. Недалеко от Ауце, на хуторе Цеши.
…В августовских сумерках верхом на вороном жеребце я ехал через молчаливый хвойный лес, еще хранивший дневное тепло. Багровел закат. Казалось, густой смолистый запах пропитывал меня насквозь. Еловые ветки хлестали по лицу. Я ехал к патриоту — в этом я не сомневался. Сердце радостно билось. На небольшой поляне около кучи хвороста копошились два старика. Увидев меня, они прекратили
— Эй, друзья! Где хутор Цеши?
Латыши, услышав русскую речь, подошли ко мне.
— Километра три будет, — по-русски ответил один из них. — Лес кончится, держись правее. Минуешь хутор, завернешь направо, проедешь молодым леском, а за ним и Цеши. — Оба настороженно оглядывали мою немецкую форму.
Вскоре показался хутор Цеши.
Против большого деревянного дома во дворе стояли конюшня и сарай. За домом — фруктовый сад, огород и пасека. Из дома вышел мужчина. Среднего роста, крепкий, он стоял на крыльце и строго смотрел на меня. Я спешился.
— Вы Кринка? — спросил я по-немецки. Он утвердительно кивнул. — Можно к вам зайти?
— Пожалуйста.
— Где оставить коня?
Он молча отвел меня к конюшне и привязал лошадь возле двери.
— Пройдемте, — сказал он по-немецки.
В прохладной, чисто прибранной комнате были его жена и дочь, черноволосая девушка лет двадцати.
— Можно нам поговорить наедине? — спросил я.
Кринка по-латышски попросил женщин удалиться, и мы, закурив, сели на лавку.
В Кринке я не ошибся. Как я и ожидал, он оказался настоящим патриотом, добрым и умным человеком. Мы долго беседовали. Я назвал себя разведчиком, действующим под кличкой «Сыч» во вражеском тылу. Пришлось сказать, что у меня есть радист и связь с Центром… В конце концов я увидел, что он склонен поверить, что в его дом явился советский солдат в немецкой форме, надетой для маскировки, явился для того, чтобы вместе с его группой бороться против фашистов.
Кринка все же колебался и продолжал смотреть на меня своими строгими глазами из-под нахмуренных бровей.
— Закончим разговор после ужина? — спросил он, и по интонации я почувствовал, что мы сблизимся.
Кринка дружелюбно поглядывал на меня, пока хозяйка угощала меня румяными горячими блинами, сам подкладывал мне в тарелку ветчины и подливал в кружку молоко.
Ужин закончился, хозяйка с дочерью убрали со стола посуду, мы опять остались одни.
— Так чем же я смогу вам помочь? — спросил он, доставая кисет с махоркой и скручивая самокрутку.
— Надо, — сказал я, — иметь тесную связь с населением и стараться мешать угону людей в Германию. Я хотел бы выступить перед людьми. Смогли бы вы помочь мне в этом? — спросил я Кринку. — Есть ли здесь надежные люди?
— Найдутся…
— А смог бы я жить где-нибудь неподалеку, не попадаясь посторонним на глаза?
— Организуем.
— Тогда ждите меня. Я скоро вернусь, привезу оружие и буду жить в лесу.
Мы вышли во двор. Спускалась прохладная ночь. В конюшне похрустывали сеном кони, изредка глухо ударяли копытами в перегородки. Я заметил, что мой конь разнуздан, перед ним лежит охапка сена и стоит пустое ведро. Видно, хозяйка позаботилась. Я взнуздал коня, вскочил в седо, попрощался с гостеприимными хозяевами.