В лабиринтах вечности
Шрифт:
– «Фараон Сети I». Как он спокоен! Красив! Наверное, это самая красивая мумия! Посмотри, да он улыбается! Он улыбается тебе, – восторженно бормотала Настя. И неожиданно, как там, в самолете, внутренний голос тихонечко шепнул ей: «Взгляни на Рамсеса».
Она стремительно оглянулась на стоящий рядом стеклянный саркофаг, именно на тот, где покоился прах Рамсеса второго, как, если бы в эти доли секунды она знала, где он находится. И от неожиданности вздрогнула.
– Он!
Ее ударило как электрическим током.
– Рамсес!!!
Прижимая руки
Мумия Рамсеса II была торжественна, правда, не так красива, как Сети I – его отца, но всё же в ней было что-то, что заставило Настю почти прильнуть к стеклянному саркофагу. Горделивый профиль и царственное величие – Фараон знал – смерть лишь переход туда, где время не властно. И он спокоен – у него есть всё для дальней дороги по бесконечным мирам.
В ее сознании вдруг промелькнула странная мысль:
– Горделив он и безмятежен, но в его облике есть нечто неуловимое, беспокойное, будто что-то раздирало изнутри и надрывало ему душу в последние минуты его жизни.
Эта «случайная» мысль заставила Настю ещё больше склониться над саркофагом, так близко, насколько это было возможно.
Разглядывая мумию, она вдруг уловила движение тени, что было прошла мимо, вернулась и остановилась рядом. От неожиданности Настя вздрогнула, выпрямилась, и, думая, что это смотритель музея, оправдываясь, промямлила:
– Я… я просто хотела поближе рассмотреть… Рамсеса. У него такой необычный жест… – она едва нашлась, что сказать, указывая на высохшую руку фараона, что возвышалась над самой мумией.
– …Хе-хе… – кашлянула в кулак «тень» (не смотритель, но и не турист, какой – то учёный, – отметила Настя), – … когда мумию впервые извлекли из саркофага и распеленали, то рука фараона резко поднялась и так вот и осталась, как последнее приветствие этому миру!
Брови ее выразительно приподнялись. Она покосилась на Рамсеса. «Возможно, он хотел предостеречь нас?!» А мужчина, многозначительно помолчав, сказал, как прочел её мысли…
– Предостеречь… нас – потомков?!
– Брр-р-р, жуть-то, какая! – передёрнула она плечами, только представив, каково было тем, кто присутствовал при этом.
Вдруг ей показалось, что палец мумии дёрнулся – поманил к себе или (пригрозил?!)
– Ой! – вздрогнула Настя, ладонью прикрывая рот, – палец дёрнулся!
– Ну, что Вы! Вам показалось… – нараспев произнес араб.
Уж очень сладко он это пропел, и, чуть склонившись в поклоне, на секунду заглянув ей в глаза, прошептал с еще большим подобострастием и придыханием, отчего Настю бросило в дрожь. Она не успела осознать – всё было настолько мимолетно, – но его слова, как мантра, засели в ее мозгу, разрывая своей несуразностью:
– …Великий Рамсес, Усер – Маат – Ра,
Глава четвертая
В лабиринте времени
I
В 21 день второго месяца разлива Хапи 67 года, при царе Верхнего и Нижнего Египта Усер-Маат-Ра, Сотеп-эн-Ра, сыне Ра, Рамсесе Мериамоне, одаренному жизнью навеки веков.
– Сними, – фараон болезненно поморщился, – сними, не могу больше.
Он устало склонил голову, давая слуге снять с него тяжелую корону Атеф.
Рыжие с сизой проседью пряди упали на испещренный глубокими морщинами лоб. Старик попытался убрать волосы, чуть приподнял руку, но остановился. Каждое движение доставляло ему нестерпимую боль.
Скривился от боли. Рука безвольно упала на колено.
– Холодно, – просипел он и покосился на длинный ряд богов, что каменными изваяниями выстроились вдоль стены, прошептал чуть слышно, – страшно…
Верный слуга склонился над ним, точно закрывая хозяина своим телом от гневных взглядов каменных истуканов, и, как верный пес, стал следить за стариком преданным взглядом.
– Как холодно… как страшно… очень страшно! Врата разверзлись…, и я должен войти…
Старик замолчал – боялся думать о суде Осириса. Да вот только ничего другое уже и не ждало впереди. Он и так задержался в земной жизни – давно его Солнечная Ладья была готова к Последнему Пути. Но лишь от одной мысли, что скоро предстанет перед Высшим Судом, мороз бежал по его и без того холодным венам.
Как всех грешников (а фараон знал – он грешен), его мучил лишь один вопрос.
– Позволят ли мне войти? – спрашивал богов.
Спрашивал и слугу, как, если бы тот знал ответ.
Боги молчали.
Слуга отвечал:
– Да, Владыка, позволят!
Старик ненадолго успокаивался, забывался.
Но только сегодня подобный ответ не успокоил, не дал прежнего забвения, а лишь еще больше раззадорил и пробудил в нем страшные мысли.
– Мне будет позволено войти, а моя девочка, моя несчастная девочка не может даже переступить порога вечности – она так и не достигла Дуата. Она стоит у врат одна-одинешенька и не может войти! В этом повинен я! Что я наделал!? – старик закрыл лицо трясущимися руками, заплакал. – Что я наделал!?
Мысли старика путались, кружили в темных лабиринтах прожитых лет, где осталась лишь чернота и горечь, а рядом его любимое дитя ищет выход в другой мир.
Но нет для неё выхода.
Не существует!
У его самой любимой дочери нет даже погребения!
У неё даже смерти нет!
И он…
Он – отец – повинен в этом! Тогда, много лет назад, он не услышал за стеной собственного гнева мольбу её души, крик ее сердца!
И его сердце было камнем и в нём не было места для любви и понимания.