В лесах Индии
Шрифт:
– Значит, вы меня не прогоните от себя? – спросил он.
– Это мы посмотрим. Это зависит от твоего поведения после того, как я вернусь. Садись на кобылу и поезжай назад, не спеша.
– Но дьяволы! Лес полон дьяволов!
– Не бойся, мой отец. Они больше тебя не тронут, если только ты будешь исполнять приказания сахиба, – сказал Маугли. – Ну а если нет, то они опять прогонят тебя домой – той же дорогой, как нильгаи.
Абдул-Гафур с трясущейся нижней челюстью уставился на Маугли, поправляя развязавшийся пояс.
– Так это были его дьяволы? Его дьяволы? А я хотел по возвращении свалить всю вину на этого колдуна!
– Это было хорошо задумано,
Маугли вопросительно взглянул на Гисборна, но Абдул-Гафур поспешно заковылял к белой кобыле, вскарабкался на спину и поскакал так, что кусты затрещали и лесное эхо повторило стук копыт.
– Это он хорошо сделал, – сказал Маугли, – но он опять свалится, если не будет держаться за гриву.
– Ну, теперь пора тебе объяснить мне, что все это значит? – более серьёзным тоном сказал Гисборн. – Что это за сказка о каких-то твоих дьяволах? И как можно прогнать человека через весь лес, как скотину? Отвечай мне.
– Разве сахиб сердится на меня за то, что я спас его деньги?
– Нет, но в этом есть какая-то каверза, и мне это не нравится.
– Ну, хорошо. Вот теперь, если я поднимусь и сделаю три шага в глубину леса, никто, даже сахиб, не сможет меня найти, пока я этого сам не захочу. Если я это могу сделать, то точно так же я могу и не говорить, если не захочу. Имей терпение, сахиб, и когда-нибудь я все расскажу тебе, и, если ты этого захочешь, мы пойдём с тобой вместе загонять оленя. Во всем этом нет ровно ничего дьявольского. Только – все это потому, что я знаю лес, как другие знают кухню в своём доме.
Маугли говорил все это таким тоном, как будто успокаивал нетерпеливого ребёнка. Гисборн, удивлённый, смущённый и несколько рассерженный, не ответил ему ни слова, но опустил голову и задумался. Когда он снова взглянул перед собой, лесного человека уже не было подле него.
– Нехорошо, когда друг сердится, – сказал спокойный голос из глубины леса. – Подожди, сахиб, до вечера, когда будет не так жарко.
Предоставленный самому себе, покинутый в самой чаще леса, Гисборн сначала крепко выругался, потом рассмеялся, сел на своего коня и поехал. Он заехал в хижину лесного сторожа, осмотрел вместе с ним несколько посадок, отдал приказание выжечь небольшую площадку сухой травы и отправился на место привала, выбранное им самим и состоявшее из груды каменных обломков, прикрытых примитивно устроенной крышей из сучьев и листьев неподалёку от берега Канийского ручья. Были уже сумерки, когда он достиг этого места, и лес уже готовился к своей молчаливой, загадочно притаившейся ночной жизни.
У ручья светился огонь костра, и ветер донёс запах вкусной пищи.
– Гм… – сказал Гисборн, – это, во всяком случае, лучше, чем холодное мясо. По-видимому, единственным человеком, который мог оказаться здесь, должен быть Миллер; по своей службе он поехал осмотреть Чангамангский лес и, вероятно, забрёл в мои владения.
Громадный немец, главный начальник всех лесов Индии от Бирмы до Бомбея, имел привычку появляться, подобно летучей мыши, без всякого предупреждения, то в одном месте, то в другом, и именно в такое время, когда его там меньше всего ждали. Эти внезапные визиты, выявление всяких погрешностей
Густой голос Миллера доносился из темноты за костром, где он стоял за спиной своего любимого повара, наблюдая за приготовлением обеда.
– Не так много соуса, ты, сын дьявола! Ворчестерский соус – приправа, а не питьё. А, Гисборн, вы попали на очень хороший обед! А где же вы отдыхаете обыкновенно?
– Там, где я стою, сэр. Я не знал, что вы здесь.
Миллер оглядел представительную фигуру молодого лесничего.
– Хорошо! Это очень хорошо! Верхом на лошади, с запасом холодного мяса! Когда я был молод, я поступал точно так же. Но теперь вы должны пообедать со мной. Я был в главной квартире, чтобы представить мой рапорт за прошлый месяц. Я написал половину, а остальное я предоставил дописывать своим клеркам, а сам отправился на прогулку. Правительство помешалось на этих рапортах. Я так и сказал вице-королю в Симле.
Гисборн захохотал, вспомнив анекдоты, ходившие о Миллере по поводу его вечных конфликтов с высшим начальством; ему охотно прощали его вольнодумство, потому что в своём деле он не имел равного себе соперника.
– Если бы я застал вас, Гисборн, сидящим в своём бунгало и строчащим мне рапорт о плантациях вместо того, чтобы осматривать их, я бы отправил вас в Биканскую пустыню сажать там леса. Я прямо болен от этих рапортов и от пережёвывания бумаги, когда мы должны делать дело.
– Вы можете быть спокойны за меня – я не трачу много времени на свои отчёты, я так же ненавижу их, как и вы, сэр.
Разговор перешёл на профессиональную почву. Миллеру необходимо было задать кое-какие вопросы, а Гисборн нуждался в некоторых указаниях и распоряжениях; так прошло время до обеда. Уже много месяцев Гисборну не приходилось отведывать такой изысканной пищи. Никакая дальность расстояния от места снабжения продуктами не мешала Миллеру иметь хорошую кухню; и эта трапеза, приготовленная в лесной чаще, началась с небольшой пресноводной рыбы, приправленной перцем, и окончилась чашкой кофе с коньяком.
– Ах, – сказал Миллер в конце обеда, со вздохом удовлетворения закуривая сигару и удобно развалясь в своём сильно потёртом походном кресле. – Когда я пишу свои рапорты, я становлюсь вольнодумцем и атеистом, но когда я бываю в лесу, я – больше чем христианин. Я чувствую себя язычником.
Он с наслаждением засунул мундштук под язык, опустил руки на колени и задумался, глядя перед собой в густую чащу леса, полную таинственных шорохов: треска сучьев, подобного треску огня, вздохов и шелеста ветвей, поникших от жары и снова расправляющихся в ночной прохладе, неумолчного говора Канийского ручья и гудения многочисленного населения травяных лужаек, раскинувшихся у подножия горы.