В лесах (Книга 2, часть 4)
Шрифт:
Речь зашла о прадеде Самоквасова. По спросу Марка Данилыча, рассказал Петр Степаныч, что знал про него, как был он атаманом разбойников, а потом строгим постником и как двадцать годов не выходил на свет божий из затвора.
– Мутит мне душу это наследство,- промолвил он, кончая рассказ.- Как подумаешь, что взято оно с разбою, полито кровью, боязно станет его получать...
– Да ведь это было давно,- молвил Марко Данилыч.- Восемьдесят лет, коли не больше,- восемь давностей, значит, прошло.
– У бога давностей нет,- сказал Петр Степаныч.- Люди забыли - господь помнит...
Ласкающим взором взглянула на Самоквасова Дуня, вспыхнув от родительских слов.
– Напрасно,- сказал Смолокуров.- На деньгах меток нет... Хоть и знаемы были б наследники, отдавать им не след.
– Про то говорю я, Марко Данилыч, как по божьей правде надо бы сделать, а вестимо теперь некому их мне отдавать... Поневоле владей,- сказал Петр Степаныч.
Довольное время и после того вели они разговоры о разных делах. И Петр Степаныч Смолокурову очень понравился.
Приветным, ласковым поклоном простилась Дуня с Петром Степанычем. Марко Данилыч звал его в гости и сказал, что, будучи в Казани, непременно у них побывает.
Нежно простилась Дуня с девицами, но крепче всех обнимала, всех горячей целовала Аграфену Петровну. На людях прощались, нельзя было по сердцу, по душе в последний разок перемолвиться им, но две слезинки на ресницах Дуни красней речей говорили, о чем она думала на прощанье.
Меж тем Василий Борисыч в келарне с девицами распевал. Увидав, что с обительского двора съезжает кибитка Марка Данилыча, на половине перервал он "Всемирную славу" и кинулся стремглав на крыльцо, но едва успел поклониться и мельком взглянуть на уезжавшую Дуню. Смолокуров отдал ему степенный поклон и громко крикнул прощальное слово. Она не взглянула. Кал вкопанный стал на месте Василий Борисыч. Давно из виду скрылась кибитка, а он все глядел вслед улетевшей красотке...
* * *
Вечерком по холодку Патап Максимыч с Аксиньей Захаровной и кум Иван Григорьич с Груней по домам поехали. Перед тем Манефа, вняв неотступным просьбам Фленушки, упросила брата оставить Парашу погостить у нее еще хоть с недельку, покаместь он с Аксиньей Захаровной будет гостить у головы, спрыскивать его позументы. Патап Максимыч долго не соглашался, но потом позволил дочери остаться в Комарове, с тем, однако, чтоб Манефа ее ни под каким видом в Шарпан с собой не брала.
– Спасенница, что ли, она разъезжать-то по вашим праздникам!
– говорил он сестре.- Слава богу, девка не стрижена, не стать ей по вашим бабьим соборам шататься...
Здесь дело другое, у тетки в гостинах, а в Шарпане незачем быть.
Согласилась Манефа. Параша осталась. Перед самым отъездом Патап Максимыч вышел из Манефиной кельи поискать Василья Борисыча. Нашел его в светелке. Мрачен и грустен сидел московский посол: стоя перед ним, помалчивал Семен Петрович.
– Напелся ли с девками-то?.. Без мала целый день голосил... Как это у тебя горла-то не перехватит?
– сказал Чапурин, войдя в светелку и подсаживаясь к столику.
– Сегодня не оченно много пели,- ответил Василий Борисыч.- Надо ж на прощанье попеть... Хоша матушка Манефа меня
– Аль побранились?
– с усмешкой спросил Патап Максимыч.
– Браниться не бранились, а вчерашнее оченно мне оскорбительно,- ответил московский посол.- Сами посудите, Патап Максимыч, ведь я на матушку Манефу, как на каменну стену, надеялся. Сколько времени она делом тянула и все время в надежде держала меня. Я и в Москву в таком роде писал. А как пришло время, матушка и в сторону. В дураки меня посадила.
– А ты про одни дрожди не поминай трожды. Про то говорено и вечор и сегодня. Сказано: плюнь и вся недолга,- говорил Патап Максимыч.- Я к тебе проститься зашел. жар посвалил, ехать пора... Смотри ж у меня, ворочай скорей, пора на Горах дела зачинать... Да еще одно дельце есть у меня на уме... Ну, да это еще как господь даст... Когда в путь?
Зорко глянул Семен Петрович на Василья Борисыча, ожидая, что-то ответит он. Василий Борисыч сказал:
– Медлить не стану, как исправлюсь, так и поеду.
– А ты бы завтра,- молвил Патап Максимыч.
– Завтра исправлюсь, завтра и поеду. Нечего мешкать. Как знают матери, так пущай себе и делают. Мое дело теперь сторона,- ответил Василий Борисыч.
– Говорить нельзя с тобой,- с нетерпением выкликнул Чапурин.- Через каждое слово либо посконный архиерей, либо чернохвостая скитница!.. Не поминай ты мне этих делов!.. Терпеть не могу!
– Ох, искушение!..- Чуть слышно проговорил Василий Борисыч. И громко промолвил: - Когда разделаюсь, тогда и поминать не стану, а теперь нельзя умолчать, потому что еще при том деле стою.
– Конечно, так, да слушать-то больно противно,- сказал Патап Максимыч.Дён через пять в город я буду. Ежели к тому времени подъедешь, побывай у меня. К Сергею Андреичу Колышкину зайди, к пароходчику, дом у него на горке у Ильи пророка - запиши для памяти. Он тебе скажет, где меня отыскать.
– Оченно хорошо, Патап Максимыч,- сказал московский посол и записал в памятную книжку, где Колышкин живет.
– Ну, ин прощаться давай, ехать пора,- вставая со стула, сказал Чапурин.Ох, ехать бы тебе со мной, Васенька, у меня же в кибитке и место есть. Прасковью здесь покидаю, а кибитка у меня на троих. Мы бы с тобой у Михайлы Васильича погостили, с позументами хорошенько б поздравили его, в Городец бы съездили, там бы я останну горянщину сплавил, а ты бы присмотрелся к тому делу, на краснораменски мельницы свозил бы тебя, а оттуда в город. Пожили б там денек-другой, а там и в Москву с богом. Сбирайся-ка, поедем вместе.
– Не успеть мне так скоро собраться, Патап Максимыч. Тоже надо с матерями проститься,- молвил Василий Борисыч.
– Плюнь!.. Стоят они того, чтобы с ними прощаться!.. Право бы, вместе поехали! То-то бы весело было!
– Нельзя не проститься,- молвил Василий Борисыч.- Не водится так, сами посудите.
– Ну, быть по-твоему, делай, как знаешь,- сказал Чапурин.- А в городу у Колышкина понаведайся... Для того больше и зашел я к тебе... Ну, прощай!.. А не то пойдем вместе к Манефе.