В лесах
Шрифт:
– Ясынька ты моя, голубушка, – обливаясь слезами, сказала Аксинья Захаровна. – Что это сталось с тобой?
– Ничего, мамынька, ничего, теперь мне легко… У меня теперь ничего не болит… Ничего…
И светлая, как ясный день, улыбка ни на миг не сходила с уст ее, и с каждым словом живей и живей разгорались глаза ее.
Вдруг слетела улыбка, и глаза стыдливо опустились. Слабо подняла она исхудавшую руку и провела ею по лбу, будто что вспоминая.
– Мамынька, – тихо сказала она, – наклонись ко мне.
Аксинья Захаровна наклонилась.
– Прости ты меня, Господа ради, –
– Что поминать, что поминать? – всхлипывая, тихо молвила Аксинья Захаровна.
– Тяте сказывала? – шепнула Настя.
– Ох, сказала, дитятко, сказала, родная ты моя, – еще тише промолвила Аксинья Захаровна.
– Кто еще знает? – спросила Настя.
– Кому знать? Никто больше не знает, – сказала Аксинья Захаровна.
– Скажи, чтоб не погневались, вышли бы все, а ты останься с тятенькой… – младенческим каким-то голоском пролепетала Настя и закрыла усталые глаза.
Когда вышли все, зорко взглянула она на отца, и слеза сверкнула на ресницах ее.
– Прости меня, тятя… Согрубила я перед тобой…
– Не поминай, Настенька, не поминай, Господь простит… – заливаясь слезами и наклоняясь к дочери, проговорил Патап Максимыч.
– Горько тебе… Обиду какую я сделала!.. – жалобно продолжала Настя.
– Полно, забудь… – молвил Патап Максимыч. – Выздоравливай только… К чему поминать?..
– Поцелуй же меня, тятя, поцелуй, как, бывало, маленькую целовал.
– Ох ты, милая моя, ненаглядное мое сокровище, – едва мог проговорить Патап Максимыч и, припав губами к Насте, навзрыд зарыдал.
– Перестань, тятя, не плачь, голубчик, – с светлой улыбкой говорила Настя. – Исполни мою просьбу… последнюю…
– Говори, родная; что не вымолвишь, все будет по-твоему… – отвечал Патап Максимыч.
– Прости его…
Сверкнул глазами Патап Максимыч. Ни слова в ответ.
– Не можешь? По крайности зла не делай… Господь с ним!..
Молчит Патап Максимыч.
– Тятя, – грустно заговорила Настя, – завтра, как будешь стоять у моего гробика да взглянешь на меня – не жаль тебе будет, что не утешил ты меня в последний час?.. А?
И она тихо заплакала.
– Добрая ты моя!.. Голубица ты моя!.. – сказал до глубины души тронутый Патап Максимыч. – Не сделаю зла… Зачем?.. Господь с ним!..
– Ну, вот и хорошо… вот и прекрасно, – улыбнулась Настя. – Где он?
– Не воротился, – сказал Патап Максимыч.
– Ну и слава Богу… – с горькой улыбкой прошептала Настя. – Господь с ним!.. Теперь, тятя, благослови ты меня на смерть великим своим родительским благословением… благослови и ты, мамынька!
– Да полно, Настя, тебе ведь лучше… Бог милостив… Он поднимет тебя, – сказал Патап Максимыч.
– Нет, тятя, не надейся… не встать мне, – ответила Настя. – Смерть уж в головах. Благословите ж меня поскорее да других позовите… Со всеми проститься хочу…
Положив уставн'oй семипоклонный нач'aл, Аксинья Захаровна благоговейно подняла из божницы икону Богородицы и подала ее мужу. Тот благословил Настю, потом Аксинья Захаровна… Затем все вошли в светлицу.
– Прости, Параша… прощай, сестрица милая… – обращаясь то к одному, то
И всех, всех одарила Настя последним приветом… Светлая, небесная улыбка так и сияла на устах умиравшей… Все работники пришли, все работницы – всякому ласковое слово сказала, каждому что-нибудь отказала на память…
Вдруг кто-то сильными размахами растолкал работный люд, ринулся к кровати и с громким рыданьем упал перед нею.
– Прости, моя радость!.. Прости, святая душа!..
Он поднялся, всплеснул руками и до крови разбился головой о край кровати.
– Дядя, не пей, голубчик, – тихо молвила ему Настя.
– Не буду, лебедушка, не буду, – рыдал Никифор. – Покарай меня Господь, коль забуду зарок, что даю тебе… Молись об мне, окаянном, святая душенька!.. Ах, Настенька, Настенька!.. Не знаешь, каково я любил тебя… А подойти близко боялся. Что ж?.. Пьян завсегда, мерзко ведь тебе было взглянуть на меня… Только издали любовался тобой… Помолись за меня царю небесному, перед его престолом стоючи…
– Полно, дядя, полно… благослови меня, перекрести… – молвила Настя.
– Нет, святая душа, ты меня благослови на хорошую жизнь… С твоим благословеньем не пропаду, опять человеком стану, – сказал Никифор, становясь на колени перед племянницей.
Она перекрестила дядю.
– Тятенька, миленький, простимся еще разок… – сказала упадавшим голосом Настя.
Стоявший в углу Андрей Богданыч шепнул Никитишне, чтоб лишний народ вышел вон… Пока выходили, отец с матерью вдругорядь благословили Настю.
Стал сбегать румянец с лица Настина, веки смежались, дыханье становилось слабее и реже…
– Тише… Кончается, – шепнул Андрей Богданыч Никитишне, а сам потихоньку вышел из светлицы.
Зажгла Никитишна свечи перед иконами и вышла вместе с канонницей… Все переглянулись, догадались… Аксинья Захаровна села у изголовья дочери и, прижавшись к Груне, тихо плакала. Патап Максимыч, скрестив руки, глаз не сводил с лица дочери.
Вошла Никитишна. В одной руке несла стакан с водой, в другой кацею с жаром и ладаном. Стакан поставила на раскрытое окно, было бы в чем ополоснуться душе, как полетит она на небо… Каце'eю трижды покадила Никитишна п'oсолонь перед иконами, потом над головой Насти. Вошла с книгой канонница Евпраксея и, став у икон, вполголоса стала читать канон «На исход души».
Тише и реже вздыхала Настя… Скоро совсем стихать начала.
В это время откуда ни возьмись малиновка – нежно, уныло завела она свою песенку, звучней и громчей полилась с поднебесья вольная песня жаворонка… Повеял тихий ветерок и слегка шелохнул приподнятые оконные занавеси.