В лесу было накурено Эпизод 1

Зеленогорский Валерий Владимирович

Когда принесли боевой комплект: водочку, селедочку, капусту и пиво, — случилось худшее, что бывает, — за стол вломился приятель моего товарища, пьяненький и громогласный, то ли банкир, то ли продюсер, ну, в общем, плут. Он был еще с женой, сухощавой кобылой с подпалыми губами и глазами травленной неоднократно крысы, уставшей за тридцать лет жить с этой тварью, цену которой она знала хорошо. Жила она с ним по инерции, ради детей, и цепко охраняла нажитое. Можно было бы отравить его по-тихому, но грех на душу ей брать не хотелось. Так и жили они душа в душу до полного изнеможения. По студенческой дружбе его взяли в корпорацию, он занимался всем — от TV до благотворительности. Самым большим

его достоинством была фамилия: то ли Трубецкой, то ли Суворов — он и вправду был потомок старинного рода и в период реставрации монархии был востребован новыми дворянами, которых он крестил и давал титулы направо и налево за заслуги перед будущей империей. Стоило это недорого: лента, сертификат под стеклом — вот и все дворянские почести.

Граф, новый наш друг, уже ни есть, ни пить не хотел, но наше общение отравил нам совершенно виртуозно. Он был из тех гостей, которые приходят за стол перед подачей горячего и уходят сразу после десерта — сам поешь, а платить не надо.

Мы с товарищем начали выпивать. Граф как-то уговорился выпить рюмочку и подцепил грибочек из моей тарелки. Худшее, что может быть для меня за столом, — это когда в моей тарелке кто-то гуляет. Этого я не могу простить даже жене — грибов я уже не хотел. Видимо, Граф в молодости нуждался, и тяга к чужим тарелкам закрепилась, несмотря на то что он мог себе позволить купить весь Дом кино, в ресторане которого побирался по чужим столам многие годы. Говорил он как-то неаккуратно, нечетко, блудил и скакал с темы на тему. В молодости его увлечения были характерными для детей начальников. Он приторговывал иконами, обирая старух Русского Севера, самоварами, орденами, а потом впаривал. Самостоятельным охотником за ценностями он не был — был на подхвате у одного барыги и русского писателя, который был страстный коллекционер и патриот. Близость к писателю позвала его на литературное поприще. Он писал графоманские стишки в стиле позднего Андрея Белого и раннего Саши Черного, носился по редакциям, заводил знакомства, пил в «пестром» кафе ЦДЛ и даже переспал с поэтессой с Алтая для погружения в мир литературного процесса. У него была всего одна публикация в журнале «Смена», где он выступил с проблемным очерком о недостатках культурного обслуживания строителей БАМа. Самым главным результатом этой публикации была одна строка в рецензии известного критика, где по поводу его херни было сказано: «Автор искал вдохновение не у той реки…» Граф показывал ее всем и намекал, что он попал в невыездные, его запретили печатать, он стал «литературным власовцем» и готовился к высылке из страны. В те же годы он написал пьесу «Под маской» о разведчике, работавшем в абвере и через совокупление с дочерью Геринга получавшем бесценную информацию. Пьесу зарубили, и в результате, по словам Графа, Ю. Семенов украл у него идею и сделал своего Штирлица. Особенно жалко было Графу лирическую линию любви Геринга и девушки из Липецка, где Геринг тренировал пилотов люфтваффе до войны. По легенде, Липецк ни разу не бомбили в войну — любовь сильнее смерти.

После первого литра Граф начал рассказывать о своих проектах. Особенно я запомнил его историю об артисте, который уже несколько лет морочит голову всей стране рассказами о том, «как он съел собаку». Мы с товарищем могли не согласиться с высокой планкой этого дарования, считая, что это не более чем студенческий «капустник» и что эту собаку мы съели еще тридцать лет назад; сегодняшние обожатели этого фиглярства не знали, кто такой Ираклий Андроников, а жанр байки не должен получать премию «Триумф». Распоясавшийся культуролог стал задевать священных коров, заявив, что «Амаркорд» Феллини — говно и весь Феллини тоже говно. Мой товарищ пытался его урезонить, но он был непреклонен.

Попинав копытами великого итальянца, Граф неожиданно начал читать наизусть Бродского. Мне стало ясно, что он уже находится в другом измерении; он умело подвывал, имитируя манеру Козакова — по его словам, он дружил с Козаковым, считал его плохим режиссером, а фильм «Покровские ворота», столь любимый миллионами, — жалкой поделкой ремесленника. После Феллини мы уже не спорили с ним. Тут ему позвонил человек, которому он с радостью сказал, что сидит за столом с приличными людьми, но они культурно незрелые, заблудившиеся в трех соснах, и позвал абонента вывести нас из египетской тьмы для того, чтобы дать качественные ориентиры на всю оставшуюся жизнь. Спустя пять минут нарисовалась живописная парочка: он — реликтовый отец русского постмодернизма и его очередная семнадцатилетняя пассия, дизайнер из Ялты, работавшая в жанре концептуальной пластики. Она лепила из человеческого дерьма фрукты и овощи. Последним хитом ее творчества была свекла. Особой изюминкой ее художественного метода было пропускать искусство через себя в прямом смысле слова. Она питалась только фруктово-овощной смесью и свежевыжатыми соками, а потом, уже на выходе, лепила, лепила… Работать ей было очень непросто: художественных планов было много, а говна — мало. Постмодернист боготворил ее за возраст, за авангардизм, а особенно за пельмени, которые очень любил. Он никогда не ссорился с ней, видимо, боялся, что пельмени могут оказаться ненатуральными, т. е. пропущенными через себя, а поглощать художественные объекты в качестве пищи он не мог, как культурный человек. Теперь за столом воцарилась атмосфера полной духовности. Подошедшие духовные силы с удовольствием пили и закусывали, даже дизайнер взяла творческий отпуск и наяривала ризотто с белыми грибами без намека на последующее художественное воплощение результата поглощения. Граф затеял с ними беседу о структурной лингвистике, далее плавно переходя на личности, и сказал литератору, что последний его роман есть то, из чего лепит его муза. Автор терпел, доел люля-кебаб, вытер губы и сказал Графу, что русские капиталисты — еще большее дерьмо, и что они разграбили недра, и что Третьяковых и Мамонтовых что-то не видно — одни жлобы и уроды. Граф обиделся сильно и кинжальным ударом пригвоздил всю интеллигенцию к позорному столбу; досталось всем, особенно больно он лягнул Новодворскую — видимо, в этом было что-то личное. Оказывается, много лет назад, на заре перемен, Граф бродил в стане демократической оппозиции и при сборе средств жертвам террора спиздил немало денег, отданных в его фонд доверчивыми коммерсантами на благое дело. В.И. ударила его по лицу за это публично во время «круглого стола» по проблемам нравственности в политике.

Постмодернист громыхал жалкими формулировками, Граф тоже не щадил своего горла, и в момент апофеоза девушка робко заметила Графу, что ее гуру имеет право бросать вызовы наглым хозяевам жизни — в этом долг художника. Граф посмотрел на нее бычьим глазом и сказал: «А ты, животное, вообще молчи!» Пауза была затянувшаяся, все замолчали, мой товарищ делал мне знаки перевести тему, и я предложил тост за женщин, которые несут свой крест за муки творчества. Выпили все. Литератор поиграл желваками — решил не отвечать на выпад, все-таки проекты требуют средств, а словом человека не убьешь, это не более чем литературный прием. Еще попили водки, но огонь дискуссии потух. Принесли счет, отдали его Графу, он механически перебросил его мне — закалка прошлого, дело не в деньгах!

Постмодернист с дизайнером попросили упаковать недоеденные пельмени. Мы с товарищем как дураки посмотрели друг на друга и пошли. Надо бросать пить и встречаться в парке: дешево и сердито!