В лучах заходящего солнца

В туманных далях времени ясно очерчивается одно майское утро. Стылый дух нетопленного вагона второго класса. Жесткая скамья. Напротив меня папа, он с воодушевлением что-то рассказывает, делает маме знаки. Мама стоит на перроне, в лиловом бархатном пальто, прячет щеки в скунсовый воротник. К ней жмется Липочка, обнимает, маленькие детские ручки сходятся вокруг маминой талии. Миг, в который еще не поздно изменить судьбу. Но нет, надежда гонит меня в Мерихови. Вагон качнуло, поезд медленно поплыл вдоль перрона, оставляя родных позади, и навсегда увозя меня в другую жизнь.

«Дача» –

самое желанное в детстве слово. Не забыть тех весенних дней, когда под звон веселой капели в доме велись приготовления к отъезду. Чтобы попасть на дачу нужно обогнуть залив. Я всегда называла его «морем» – таким нескончаемым он мне казался. Потом я научилась различать очертания противоположного берега, и залив стал для меня соприкосновением двух миров – долгих гимназических зим и счастливейших, но коротких, летних дней на даче моих родителей в Мерихови.

Той зимой 18-го года, морозной, голодной, наполненной зловещими слухами, во взрослых разговорах я услышала кем-то оброненное слово «дача», и начала прислушиваться. Ночами пробиралась босиком в гостиную, где на столике лежали оставленные папой газеты. В них утверждалось, что грядущий сезон на Финляндском побережье будет самым оживленным. Наконец, родители рассудили, что дача может стать выходом из нашего полуголодного существования. И папа засобирался в дорогу. Складывал в саквояж комплекты белья, лекарства, очечник, пересчитывал пухлыми пальцами банкноты. Мама просила меня ехать с ним. Если бы она только догадывалась, какие надежды я возлагала на эту поездку!

Мы отправились в путь 5 мая, на Светлой неделе. Пронизывающий северный ветер носился по улицам Петрограда, крутил снежными хлопьями, кидал их в лицо. За городом же еще вовсю властвовала зима.

Дорога оказалась трудная. Доехали до Белоострова. Дальше железнодорожного движения не было. Посчастливилось достать подводу, так преодолели четыре версты до Оллила. В Оллила перед нами предстал остов сгоревшего вокзала. Местным поездом добрались до Териок. Вокзал в Териоках всегда был шумным, но такого столпотворения, как в тот день, я еще не видела. Людей было много, усталых, измученных долгим ожиданием. Все они направлялись в Россию.

От Териок до нашей дачи несколько верст пути. Снова повезло достать подводу. Финляндия еще дремала в глубоких снегах. Вековые ели, под тяжелыми снежными шапками, послушно склоняли к земле свои лапы. Извозчик рассказывал дорогой, что зима была голодная, а у вокзала расстреляли много людей. Вот и первые дачи старожил-зимогоров – так мы привыкли называть дачников, не покидавших своих домов даже зимой. У Аглаи Тихоновны и доктора Белинга расчищены дорожки – значит, соседи живы! Меж деревьями, как картина в раме, показалась и башенка нашей дачи.

С трудом отворили калитку, за воротник посыпалась снежная пыль. Долго мучились со старым замком входной двери, он не сразу поддался ключу. Комнаты встретили нас холодом и сыростью. Скрипели под ногами запыленные полы. Воскресали воспоминания.

Наша «детская». Распахиваю дверцы шкафа. На вешалке льняное платье – мама сшила мне на концерт. Залезаю в карман – на месте, конечно, где же ей быть – сухая роза, хранящая тепло

его рук.

Дверь родительской спальни ведет в папину мастерскую. До недавнего времени мы с Липочкой были там нежелательными гостями, но теперь, среди подрамников, стоит и мой мольберт.

В центре – незаконченный портрет Юленьки Гобержицкой – папа писал ее, кажется, раз шестой. Он тоже сразу заметил грустные глаза, еще раньше чем мама рассказала, что Юленька вышла замуж, муж ее на фронте, она переживает за него, но ждет, что он приедет в отпуск.

В подвале я наткнулась на мышеловку. Она оказалась не пуста. Внутри дохлый мышонок. Вечно Бебе расставляет эти мышеловки по всему дому!

Другая неприятность ждала нас в сарае. Замок оказался взломан, дрова украдены. Папа успокоил, что пока нам хватит тех дров, что сложены по комнатам, а новые он купит завтра же. Дрова в доме были хорошие, в полсажени. Они лежали в корзинах у печей. Затопили большой камин гостиной. Блики пламени заплясали на стенах, рояле, портрете над роялем, на букете сухих листьев прошлогодней осени. Дом ожил, заскрипел, словно отряхиваясь после зимней спячки.

Раздули самовар, и пили Китайский чай с печеньем, испечённым нянюшкой Бебе из картофельной шелухи, с тмином и солью, смотрели в окно, на заснеженный сад, на то, как облетает снег с высоких, раскачивающихся сосен.

Всякий раз, приехав на дачу, я бежала на берег залива, чтобы поздороваться с морем, словно со старым другом, после долгой разлуки. Я делилась с ним всем, что произошло за зиму, а море внимало мне и молчало. В этот раз я шла, проваливаясь в глубокий снег. Залив скован льдом, спит под тяжелым снежным одеялом. Нет привычных скамеек и будок для пляжного скарба, по-видимому их растащили на дрова.

Бухта Мерихови имеет форму полумесяца. На левом уступе возвышается дача профессора Галактиона Федоровича Левгрина – сизый дымок струится из трубы. Я отряхиваю снег с молодой одинокой сосенки, подрагивающей на берегу. Как этот приезд не похож на все прежние! Прошлым летом я ступила в воду босиком. А впереди шли мама с Юленькой Гобержицкой. Женщины оживленно беседовали, а я тайком любовалась изгибом юлиной шеи. Я сразу заметила, что Юленька чем-то опечалена.

– Море, ты прости меня, – шепчу я в бескрайнюю белую даль, – я не сдержала данного тебе обещания. Я так и не смогла его забыть…

В тот день нашего странного приезда на дачу я долго не могла уснуть. Хотя не сразу поняла, что меня тревожит. Перебирала впечатления: рассказы о голоде и расстрелах, украденные дрова, заснеженный залив, дача, так неласково нас принявшая в этот раз, мышонок! Да, бессловесное страдание этого маленького существа не давало покоя.

Мы провели в Мерихови три дня. Папа спрашивал знакомых про дрова, но оказалось, что дрова теперь – большая редкость. Вечерами, они с Аглаей Тихоновной, доктором Белингом и Галактионом Федоровичем играли в винт. Возвращаясь, а мне передавал услышанное за столом. Соседи рассказывали о страшном голоде зимой, о расстрелах в Териоках, о том что ночную службу на Пасху запретили. От кого-то из дачников, живущих в Петрограде, приходили письма, но о Гобержицких никто ничего не слышал, а значит, я напрасно сюда стремилась.