В миру

Рачунь Алексей

Автобус тронулся. Лента дороги сначала судорожно, неровным темпом бежала за окном, цепляясь за тротуары, перекрестки, дома и улицы, а потом как-то внезапно вынырнула на простор меж полей и заструилась весело и быстро.

Дорога отбрасывала назад линию разметки, то пунктирную и оттого похожую на очередь трассерами, словно бы автобус отстреливался от кого-то сзади, то сплошную, извивающуюся и прыгающую в стороны. В таких случаях мне казалось, что это нить из клубка Ариадны распутывается за мной, дабы в скитаниях я имел ориентир и надежду вернуться.

Однако, вскоре автобус затрясло на кочках и состояние мое ухудшилось. Желудок

прилип к ребрам, и нить разметки превратилась в длинного, омерзительно белого, выматывающегося из утробы глиста. В непрерывный исход гнили и яда.

Впрочем, и разметка вскоре кончилась. Потянулись веселые холмики и перелески, овраги и ложбинки. Местность стала более выпуклой, более ландшафтной. В просветы между холмами виднелись дальние, незамутненные ничем горизонты, и небо придавливало сверху необъятной плюхой безудержно рвущийся во все стороны простор.

Автобус несся по нему, крошечный и какой-то цельный, литой как майский жук и я несся вместе с ним, постепенно растворяясь в окружающей, давно не виданной свободе. И я сливался с ней, так же, как сливался натужный рев двигателя с широкой песней ветра.

И я покинул этот автобус на простенькой остановке, на полпути из Прёта в Кумарино, возле отворота на райцентр Штырин. Со мной сошли два грибника в балахонах-энцефалитках и тут же маньячески растворились в придорожном лесе. А я, закурив, потопал в Штырин, ни на что не надеясь.

6.

Миновав монументальный бетонный колос, из которого как из коварной пучины, торчали две руки и держали ржавый герб с надписью Штырин, я тут же свернул на второстепенную дорогу.

Я полагал, что дальше, по главной дороге должен быть милицейский пост, и вид одинокого путника, вероятно, привлек бы внимание скучающей штыринской стражи. Пожалуй, само явление такого путника они сочли бы непорядком, ибо порядком был исход населения из Штырина в поисках лучшей доли, а не вход в него в надежде на оную, да еще пешком и налегке.

В общем, я решил подстраховаться и теперь бродил в закоулках всяких мелких, как одна полуразрушенных, запущенных автоколонн, мастерских, лесопилен, складиков, баз, хранилищ. Никто не обращал на меня внимания ибо вид мой был вальяжен и независим, как у всех встреченных мною редких аборигенов. Тут никто никуда не торопился. Деловой вид и стремительный шаг здесь были не в почете.

Вдоль пыльных дорог росли окаменелые кусты, покрытые пылью точно раствором цемента. Изредка проезжал, бряцая всеми мощами сразу грузовик. Древние трубопроводы угрожающе скрипели над головой, насыпая за шиворот труху и ржавчину. И почти ничего не предвещало здесь жизни в разумном ее проявлении.

Впрочем вскоре некие признаки обнаружились. Вдали, на небольшой площадке возле дороги сидело трое мужиков. С виду это были обычные обитатели любых промышленных окраин, неизвестно каким чертом сюда занесенные, и что здесь делающие. Они сидели возле дороги на корточках, подтянув к коленям обвислые треники, выгнув спину колесом и неподвижно смотря перед собой.

У каждого, по заведенной раз и навсегда традиции таких окраин в каком угодно конце страны, имелась неопределенного цвета застиранная майка, и по этой же традиции майка была снята, скручена жгутом и переброшена через плечо. Каждый имел болезненного вида кожу, татуировки и шрамы на тщедушном туловище. Спины их уже покрывались пылью, над ними летали мухи, солнце, садясь, заходило сбоку и начинало бить им в глаза, но они

не шевелились, словно окаменели.

Так как других людей не было, я решил попытать удачу на них. Будучи взращенным в рабочем районе городка Кумарино, я знал с детства, что у подобных особей есть целое мировоззрение, не позволяющее им считать за равного человека, о чем либо их просящего. У них от этого резко, буквально с нуля, возрастает чувство собственного достоинства, а ты наоборот оказываешься «по жизни лох». Пэтому я устроился напротив них, на другой стороне дороги, присел на корточки, и закурил ни на кого не глядя.

Такого разум окаменелостей не мог долго выдержать. Это было слишком нагло. В практически священном месте, где от веку сидели они втроем на корточках, и время текло мимо них, и они текли вместе со временем в лету, как с неба свалился человек и абсолютно наглым образом не ставит никого и ни во что. На это и был расчет. Окаменелости не сказали ни слова, ни жестом, ни движением не выдали смятения, но насторожились. При этом, никто даже не взглянул на другого, и не произнес ни слова. Возможно, они понимали друг друга телепатически. И я так же, как они, сидел на корточках, и неспеша пускал длинную, до земли, слюну.

Наконец, один из троицы решился. Он нехотя встал, щелкнув затекшими коленями, мотнул головой, передернул плечами и двинул через дорогу, загребая шлепанцами пыль.

– Дай закурить!

Пачку я держал на уровне груди, так что просящему пришлось нагнуться. Через пару минут подошел второй. Остался один и он, тот кто подойдет самым последним, и окажется самым авторитетным. Самым могущественным божком в пантеоне местных идолов.

Пауза затягивалась, и у меня изрядно затекли ноги. Наконец явился и он. Подымаясь с корточек и выполняя тот же ритуал с молодецкой поводкой плеч, он еще и вынул из кармана матерчатую кепку – «пенсионерку», выбил из нее о колено пыль и нахлобучил на голову с такой обстоятельностью, будто это был отличительный признак вожака стаи, статусная вещь. Впрочем, так оно и было.

В этот раз, на дежурное: «Дай сигарету», я соизволил ответить – «Возьми». Пачку я выставил не перед собой, а положил рядом на землю, приглашая этим жестом сесть.

***

Когда первый залп портвейна ударил по печени, Главокаменелость решил, что пора уже и познакомиться. Он вытер ладонь о штаны и протянул мне:

– Виктор! – Он задержал мою руку в своей. – А эти гандошеки мои кореша, – добавил он, завершая церемонию вручения верительных грамот.

– Угу, ты гондон, и он гондон. А я Виконт Де Бражелон, – буркнул я в сторону. Мимо проезжал грузовик, и я думал, что меня не слышно.

– Че? Тоже Витька что ли? – и Виктор бросился обниматься.

– Пацаны, тезка! Тезка это мой, бля буду! – Орал он, тряся меня за плечи и оглядываясь на истуканов.

Затем он принял серьезный вид, прочистил горло, и весомо заявил, обращаясь скорее в пустоту, чем к окаменелостям:

– Знащтак, Витек мой тезка и космический братан. Кто его обидит, тому два здоровья мало будет!

Еще через час, узнав, друг о друге все, что каждый счел нужным сообщить, мы входили в Штырин с той удалью и бесшабашностью, с какой гуляют завоеватели в захваченном городе. Мы шли вчетвером в обнимку – я с Виктором в середине, окаменелости по краям, размахивая ополовиненными бутылками портвейна и вовсю голосили: