В миру

Рачунь Алексей

Я сдернул полотенце. И сраз понял, что натворил. Надо мной стоял Любка. Он выполз из своего убежища, уповая на то, что Виктор заснул. Лампочка светила из-за его плеча, и свет падал прямо на меня. Любка смотрел на меня, я на Любку, и нам обоим все было ясно. Ему – кто я такой, мне – что Любка первый в Штырине человек, кого до глубины души задела и взволновала так называемая Прётская бойня. Ирония судьбы – в провинциальном изоляторе встретились два узника, два человека имеющих сейчас только одно право, – на бесправие. Один – гонимый за мнимые преступления

против содомитов, другой – мнимо гонимый за то, что он содомит. Как же это глупо! Этот точно смотрел все выпуски новостей, и запомнил, до мельчайших подробностей, мое лицо. Как все простои как по-идиотски я попался!

И я, повинуясь будто-бы врожденному инстинкту, растер в пальцах сигарету, ссыпал табак в ладонь, и вдруг дунул им Любке в глаза. Он тотчас взялся скулить, и тереть веки, а спустя секунду опять был под нарами. Весь сжавшийся в комок, как продрогшая собачонка, он сидел там и поскуливал.

А меня била дрожь.

***

– Вот ты жиган, пихать тебя в сад! – Восхитился Виктор, когда я, растолкав и оттащив его к окошку, кратко поведал свою историю. – И от бабушки ушел, и от дедушки. Что я тебе скажу, братан ты мой космический, влип ты. Но ты удало круги понарезал! Средь бела дня стартанул у всех под носом, завалился в Штырин и не шифруясь так заныкался. – Виктору понравился мой рассказ. Он хлопал меня по плечу, выражая одобрение.

– А толку? – Отмахнулся я.

– Не скажи, не скажи. За это время мали ли чего произошло…

– Что бы не произошло, а Любка меня сдаст.

– Что да, то да, – согласился Виктор. – Если только ты его чистухой не обставишь.

– Что, что? – До меня не сразу дошло, что речь идет о явке с повинной.

– Где чистуха, там и скощуха, – подтвердил мою догадку приятель.

Про «скощуху» разъяснять мне было уже не нужно.

Что ж, Виктор тоже подписал мне приговор. Дрожала и моя рука, уже обмакнувшая в чернильницу перо, над листом бумаги, в котором было обвинительное заключение. Дрожала, зависнув, но никак не могла решиться ставить подпись.

– Вот что, – затряс меня Виктор. – И отсюда тебе валить надо! Бечь прямо сегодня, вскорости, сейчас на хода вставать!

– Ага, бечь. Как? Я притворюсь покойником вместо аббата Фариа, ты меня зашьешь в мешок и его сбросят в море с крепостной стены?

– Да ты че, братан! – Вытаращился Виктор. – Нафиг такие сложные движения? Просто реально бечь, ногами!

Он глядел на меня, как на идиота, не понимавшего самого простого, самого элементарного. Ему это казалось простым – взять и убежать. Как берет, и вдруг взлетает птица. А в моих глазах придурком выглядел Виктор:

– Ну убегу, допустим. Не знаю, как, но убегу и что? Ловить не будут? Сбежал человек, и пускай? Умер Максим – и хрен с ним?!

– А че не хрен-то, – возразил Виктор. – Тебя сюда как спустили? Тебя спустили, даже не оформив. Чисто время выждать, чтобы башка подсохла и чтоб ты до времени чего еще не накосяпорил.

Я

не понимал. Виктор аж пыхтел от усердия, но слов не находил:

.– Они даже показания твои – в урну. Ты не оформлен. А это значит, ёж-мнешь, если сбежать, то никакого побега не будет, пихать меня в сад. Нет дела – нет тела, допер?

Я, наконец-то, допер:

– А сбежать-то как?

– Как, как! Каком кверху! – Ухмыльнулся Виктор. – Будет шанс!

– Любка-то меня сдаст все равно, – возразил я.

– Сдаст или нет, это мы еще поглядим, – ухмыльнулся Виктор. – Одно дело сдавать того, кто пойман, а другое – кого ещё поймать нужно. Ты сегодня сбежишь, Любку завтра выпустят, а послезавтра ты его зарежешь, – понимаешь логику? Вот и Любка понимает! А не понимает если, я растолкую. Я то здесь остаюсь…

В это время в коридоре загрохотало – отпирались, лязгая, засовы.

– Ну вот, пора и прощаться, – ухмыльнулся Виктор. – Вот и твой шанс.

***

– Ну что, жулье, жрать хочем? – Бравый милицейский сержант, вопреки всем правилам, расхаживал по камере как заправский дембель по курилке – заломив шапку на затылок и раскручивая на кожаном шнурке связку ключей. Тусклая лампочка облескивала на кокарде сержанта, как лучик надежды. Огарочный такой, от растекшейся по блюдцу свечки, весь в копоти, огонек.Сержант же вдруг подскочил к нарам с больным дедом:

– Не понял, воин, – затыкал он его в бок резиновой палкой. – А чего это мы лежим, начальство не приветствуем?

– Хорош, начальник, – заступился за деда Виктор. – Он болен, не видишь? Ему жить – на две хапки чифира, а ты его строишь.

– А ты у нас самый разговорчивый, да? – Дернулся на Виктора мент.

Тот делано прикрылся руками.

– Не ссы. Солдат ребенка не обидит, – заржал мент. – Давай-ка, на выход. За баландой поедем.

Огонек надежды тлел и угасал.

– Дак это, начальник, я то, это, я то че, я поеду, пихать меня в сад, – всплеснул, раскинув пальцы, руками Виктор.– Я то хоть щяс. Воздуха хоть глотну. Только меня следователь Делокроев как раз поднять должен к себе на следствие. Они поди недовольны будут? Где, скажут, Бражников? А им что в ответ? Опять по месяцу картина не сойдется у них, вам же потом и вставят…

Хрупкий разум сержанта не смог долго выносить этой ахинеи. Однако сержант уяснил – Виктор важная персона в следственном делопроизводстве, и отступился.

– Тогда ты, – мент ткнул палкой в Любку. Тот сидел на краю нар и глядел на сержанта сколь затравленно, столь и раболепно.

Уголек погас. Прозрачный, легковейный дымок веялся над остывающей золой надежды.

– Да ты че, командир, – взвился коршуном Виктор. Он на глазах перехватывал у тюремщика инициативу. – Это ж Любка, ты взгляни! Он же дырявый, как скважина. Он же офоршмачит нас всех.

– А мне какое дело, – усмехнулся сержант. – Его ж к следователю сейчас не позовут.