«В моей смерти прошу винить Клаву К.»

Львовский Михаил Григорьевич

Тач-тач, та-ам дари-да-там-там-тачч-тач… — ревели на отчётном концерте динамики, когда на сцене хореографическая группа старшеклассников исполняла ритмический танец под мелодию популярной в те времена песенки про соседа, который днём и ночью за стеной играет на трубе это своё неотвязное «тач-тач».

Длинноволосый руководитель хореографического кружка дёргался за кулисами в такт музыке. Номер имел исключительный успех. Зал был набит всякими шефами, почётными гостями и родителями, среди которых особенно

выделялась моя мама, сидевшая рядом с тётей Ритой и дядей Пашей. Дядя Паша всё время смотрел на мою маму, а ревнивая тётя Рита на них обоих.

— Молодец, Володя, — похвалил за кулисами хореографа директор Дворца пионеров.

«В движенье мельник жизнь ведёт, в движенье…» — затянул наш хор. Я прилежно открывала рот, но даже это не помогло. В зале стоял равномерный гул. Потом гул стал усиливаться. Я заметила, что на глазах Неонилы выступили слёзы. Когда мы смолкли, раздались вежливые аплодисменты и занавес закрылся.

Опытный директор тут же закричал:

— Открыть занавес! — и вытолкнул на сцену Неонилу.

Старушке похлопали более сочувственно. Директор сунул мне в руки букет, чтобы я преподнесла его руководительнице хора. Когда я появилась на сцене с цветами в руках, разумеется, началась овация. А я ещё сделала книксен, как я умею. Дядя Паша и тётя Рита старались больше всех. Моя мама не хлопала, а смотрела на них, как я на Серёжкиного брата Шурика.

За кулисами Неонила сказала директору Дворца пионеров:

— Всё! Завтра подаю заявление об уходе. Пора на пенсию, Дмитрий Александрович, ничего не поделаешь.

Всё-таки я отец семейства. У меня два сына, и я отвечаю за их моральный облик. Серёжка спал, когда я обнаружил, что пропал мой барометр. И я сказал Рите:

— У нас в доме пропадают вещи. Где мой барометр?

У меня уже были кое-какие подозрения на этот счёт.

— Знаю, что пропадают. Цветные карандаши, которые ты привёз Серёжке из Болгарии, он подарил Клаве, как и всё остальное. Поговори с ним по-мужски.

— Нет, я поговорю с Клавиной мамой. Меня не пугает Серёжкина доброта. Страшнее, что девчонка может себе позволить принимать такие подарки от балбеса, который учится в третьем классе.

— Не делай глупостей, — испугалась Рита. — Ты нанесёшь детям душевную травму.

— Это на меня похоже? — возмутился я. — Будь уверена, я сделаю всё как надо.

В передней Вера Сергеевна предупредила:

— Вообще-то у меня люди.

— Я на минутку.

— Знакомьтесь, пожалуйста. Это…

— Мы знакомы, — сказал я, увидев, что «люди» не кто иной, как рыжий детина с бородой, которая однажды произвела на меня впечатление. — Я в вашем театре руководил переоборудованием электроцеха.

— Как же, как же! И откровенно заявили мне, художественному руководителю, что терпеть не можете современный театр. Наверное, вы любитель кинематографа?

— Кино разное бывает, — сказал я, уже сидя и выставив заплату

на джинсах, потому что главреж был в костюме с иголочки.

— А какие же виды искусства вы предпочитаете?

— Балет, музыку. Там, где слов нет.

— Скульптуру и живопись тоже?

— Если в них нет слов.

— Как это понять?

— Очень просто, — сказал я. — Вот эта балерина, — я показал на одну из скульптур Веры Сергеевны, — прелесть, потому что молчит. Но вся — стремительность, экспрессия! А этот кузнец со средневековой кувалдой мне объясняет: «Смотрите, какой я трудолюбивый, я уже работаю в счёт будущего года». И на него глядеть неохота.

— Понятно, — ответил рыжий детина, — я вот тут уговариваю Веру Сергеевну к нам в театр главным художником.

— Ни за что! — воскликнула Клавина мама.

Главреж усмехнулся:

— Если бы всем ваятелям, Верочка, обитавшим когда-нибудь на нашей планете, удалось оставить после себя хоть один нетленный памятник, живым проходу не было бы. А я тебе предлагаю верный хлеб.

— Понимаю, что ты имеешь в виду. В последний раз закупочная комиссия приняла у меня всего одну работу. И то два года назад. Но это ещё ничего не значит.

— Скульптурой ты могла бы заниматься для себя. Тебе этого никто не запрещает.

— Я тоже дома все обои фломастером разрисовал, — удалось и мне вставить слово.

— Терпеть не могу самодеятельности! — взвилась Вера Сергеевна. — Если выяснится, что я бездарь, — брошу скульптуру. Навсегда!

— А как вы это выясните? — поинтересовался я. — С помощью закупочной комиссии?

— Хотя бы! — стояла на своём Вера Сергеевна. — Мой девиз: «Всё или ничего!» Я из-за этого с мужем разошлась.

— Он участвовал в самодеятельности или у него был другой девиз? — съязвил я.

— Вы хотели поговорить со мной о Клаве? — холодно спросила меня Вера Сергеевна. — Она спит. Из пушки стреляй — не разбудишь. Так что можете говорить свободно. — И Вера Сергеевна кивнула в сторону дивана, на котором спала Клава.

Прежде всего я увидел свой барометр. Он красовался над диваном. На тумбочке лежала коробка с цветными карандашами, которые я привёз из Болгарии. Пластмассовая матрёшка с музыкой смотрела на меня укоризненно. Я узнал точилку для карандашей с приделанным к ней серебристым «паккардом». И даже восьмикратную лупу, которую недавно никак не мог отыскать.

Клава, спавшая в окружении всех этих сокровищ, показалась мне такой трогательной, что я всем сердцем понял Серёжку. Её мама — немыслимая красавица — смотрела на меня такими же глазами, как у Клавы. Господи, да что там барометр, всё на свете я бы отдал, чтобы иметь право смотреть в эти, чёрт возьми, один раз в жизни встречающиеся глаза!

Я молчал. Ослепительные глаза смотрели на меня.

— Видите ли, — начал я, когда молчать стало уже невозможно, — мне иногда кажется, что мой сын отнимает у Клавы слишком много времени. Сейчас в школе такая нагрузка…