В надежде на лучшее прошлое
Шрифт:
Маша внимательно, с детским любопытством, позабыв правила приличия, разглядывала девушку, странно говорящую и экзотически выглядящую. Её собеседница была собрана и тверда, словно отлита из стали, уверенные глаза её без стеснения смотрели прямо в растерянные глаза Марии. Много, много замысловатых колец на пальцах.
– Приходите к нам вечером, дом моих друзей совсем рядом. Я буду читать стихи, – обронила Марина как бы невзначай и тут же отвернулась, словно совсем позабыв о своей случайной, робкой собеседнице. Дальше девушки пошли молча, как незнакомые.
Две юные, стройные, удивительно красивые девушки… Совсем скоро они станут взрослыми женщинами, и каждая пойдёт своей, непростой дорогой. Если бы только красота была способна приносить счастье,
Марина ступала лёгкой, неслышной походкой, думая о чём-то своём, а Мария тут же загорелась огненным любопытством, ей не терпелось как можно скорее всё разузнать, но она пыталась себя сдерживать, злясь на своё беспримерное, детское легкомыслие. Ей хотелось сделать какой-нибудь «шаг», чтобы оказаться ближе к этой девушке с зеленовато-кошачьими глазами на смугло-розовом лице, несмотря на то, что рядом с ней она почувствовала себя ещё младше и глупее. По совести сказать, она отчего-то уверовала в собственную непросветлённость по части возвышенного, но разговор, однако, хотелось продолжить.
– Чьи стихи вы собираетесь читать? – запинаясь, спросила она, не выдержав затянувшейся паузы. Марина как будто очнулась, увидев идущую рядом девочку в белом летнем платье.
– Свои. Прошлой осенью вышел первый мой сборник. Я сама его издала. Мой отец не знал, что я выпустила книгу. А чем занимаетесь вы, помимо полезных пеших прогулок и литературных увлечений?
– Учусь в гимназии.
– А я бросила гимназию, не дожидаясь конца учебного года, и не получила аттестат. Мой отец был очень расстроен.
– Вы бросили гимназию? – с робким удивлением выговорила Маша. – Как же так? Разве девушке так поступать дозволено?
– Я устроена иначе, иногда чувствую себя бунтарём. Что такое действительность? Жизнь скучна, и всё время нужно представлять себе самые разные вещи. Воображение тоже жизнь. Но, знаете, Мари, маленькой девочкой, я огорчалась и плакала, провожая уходящий навсегда старый год, и от огорчения была не в силах радоваться новому. Я сплав противоположностей, – её золотисто-русые пушистые волосы трепал лёгкий ветер, рассыпая их по округлым щекам, серьёзному лицу, тонкому, с маленькой горбинкой, носу, подчеркивая её юную красоту.
Несколько минут Маша внимательно смотрела на Марину, кожей чувствуя соприкосновение с неким нематериальным космосом, пробуждаясь от своей детской непосредственной наивности. Это были всего лишь несколько необыкновенных, но настолько волшебных минут, что Маша не заметила, как к ним подошёл огромный широкоплечий мужчина. Он был похож на древнегреческого Зевса, в длинной рубахе без рукавов, напоминающей тунику, из-под которой выглядывали волосатые ноги. Большое лицо с округлой, русой бородой, кудлатая, спутанная, редко поседевшая шевелюра была
– Мари, познакомьтесь, это мой друг и наставник, поэт и художник Максимилиан Александрович, но он не очень любит, когда его имя произносят вместе с отчеством. Ему больше нравится – Макс.
Мария вновь присела в гимназическом реверансе, протянув мужчине-Зевсу свою тоненькую ручку для пожатия. Он бережно коснулся её руки, изучая глазами, и с чуть заметной улыбкой сказал:
– Добро пожаловать в нашу компанию, юная барышня.
– Макс сразу понял меня и дал положительный отзыв о моей книге, душевный и сердечный, а другие… – она не договорила.
– Мари, посмотрите, у Макса глаза, как две капли морской воды, в которой прожжен зрачок. Когда он смотрит на вас, не сводя глаз с лица и души, слёзы выступают, как будто глядишь на сильный свет. Только здесь свет глядит на тебя. Когда он увидел меня впервые, я была обрита наголо, и он сказал, что у меня идеальная форма головы для поэта, и ещё, что я похожа на римского семинариста.
Рассеянная улыбка блуждала по губам и сентиментальным, длинным ресницам совсем юной девушки Марии, она обеими руками придерживала на голове матросскую шапочку, чтобы её не унесло порывами тёплого ветра. Ей хотелось совсем по-взрослому проникнуться священным безмолвием, замкнуться и наблюдать странную парочку исподтишка, словно встречать необыкновенных людей для неё дело самое привычное, но простодушная детская непосредственность брала верх над всеми этими условностями, и она, немного осмелев, стала смотреть во все глаза на своих новых знакомых, доверчиво улыбаясь и показывая детские щербинки на зубах.
– Вы знаете Клоделя? – спросил Максимилиан. – Любите ли Рембо? Можете ли поделиться мыслями? – задав этот короткий вопрос, его губы тут же плотно сжались, словно он ничего и не сказал.
– Видите ли, Мари, Макс всегда находится под ударом какого-нибудь писателя, с которым не расстаётся ни на миг и которого внушает всем. Он подарил мне Анри де Ренье как очередное самое дорогое. Не вышло. Я не только не читаю романов Анри де Ренье, но и драм Клоделя тоже. Люблю бродить по пяти томам Жозефа Бальзамо.
Маша чувствовала, что здесь-то её и застигли врасплох. Ей было нечего сказать. В учении она всегда была прилежна и, взгромоздившись на старый, пахнущий плесенью и дубом письменный стол деда, строго задавала сама себе задания. Ей позволяли копаться в фамильной библиотеке. Она то вскарабкивалась на самые верхние полки, то ползала на коленях по потёртому паркету, извлекая очередное сокровище из нижних недр. Библиотека в основном состояла из русских и французских классиков, которые и открывали ей мир. Мир идеальный и осмысленный, чудовищный и опасный. В книгах она и находила жизнь с прописными истинами, безапелляционными заявлениями и полной зыбкой бессмыслицей сущего. Мысленно она соглашалась или отвергала прочитанное, внимательно вглядываясь в разного рода деликатные материи, но вот сама от уверенных суждений пока что воздерживалась. Сейчас она стояла, боясь очертя голову рухнуть в этот неправдоподобный и реальный мир вместе со своими неожиданными знакомыми, она боялась выглядеть глупо, оказавшись среди тех, кто творил этот мир, где красота и добро, мучительные, трагические скорби и ощущение разбитой жизни – всё, всё сливается воедино. Быть одиноким странником, или даже зрителем, наблюдать со стороны, решила Маша, намного безопаснее, чем самостоятельно мыслить о жизни и творчестве и говорить об этих вещах вслух. И даже несмотря на свой слишком юный возраст, она всегда боялась быть идеалисткой, рассуждающей отвлеченно и восторженно, но и отстранённый цинизм ей тоже казался вовсе неуместным. Пока ей оставалась лишь наивная, зато безопасная познавательная созерцательность. Но сказать об этом она не посмела.