В небе Китая. 1937–1940
Шрифт:
Погода благоприятствовала полету. Правда, по горизонту тянулась синяя дымка, но она не мешала вести детальную ориентировку. Корабли шли за облаками, на высоте 5 тыс. м. Маршрут проходил над густонаселенными районами Китая. Освещенные солнцем, внизу блестели маленькие квадраты полей, залитых водой, часто встречались города и селения. Затем потянулись горы, и, наконец, показалась изумрудная гладь Восточно-Китайского моря.
Еще 20 минут полета, и вдали, как па фотобумаге, опущенной в проявитель, стали обозначаться очертания Тайваня. И вот надо же
Штурман ведущего экипажа забеспокоился: что делать? Пробивать облачность или бомбить вслепую? Аэродром по времени вот-вот должен быть под крылом. Снижаться, не зная, на какой высоте стелются над горами облака, — рискованно, бомбить на авось — не позволяет совесть.
О своих сомнениях ведущий штурман доложил командиру группы. Тот ответил не сразу. И вдруг-окно». Всякие колебания отпали.
По сигналу флагмана ведомые приглушили моторы и начали снижаться. Вот он, аэродром, как па ладони! Па серой бетонной полосе длинной вереницей выстроились самолеты, а позади — огромные зеленые контейнеры, здания ангаров. Кругом тропическая зелень, величественные пальмы. «Красота необыкновенная», — рассказывали потом летчики.
В глубоком тылу японцы чувствовали себя в полной безопасности и, судя по всему, не принимали никаких мер предосторожности. Во всяком случае, по нашим самолетам не было сделано ни единого выстрела, в небе не появился ни один истребитель.
В строгай последовательности, один за другим наши экипажи сбросили бомбовый груз на стоянку и ангары — фонтаны взрывов, полыхнул огонь, аэродром окутался дымом.
Воспользовавшись «окнами» в густых облаках, бомбардировщики покинули цель и взяли курс па запад. Спохватились японские зенитчики. Но было уже поздно. Спустя несколько часов на аэродроме Ханькоу все обнимали наших мужественных летчиков и штурманов, поздравляя их с блестящей победой.
Беспечность обошлась японцам дорого. Мы же лишний раз убедились, как важно в боевой обстановке хранить тайну, делать все скрытно, незаметно для постороннего глаза.
В этот день мы потеряли экипаж из смешанной наньчанской группы, где штурманом был батальонный комиссар М. А. Тарыгин. Но погиб он не от огня зенитной артиллерии и не от вражеских истребителей. Он ждал, пока садились другие самолеты, и, когда очередь дошла до него, горючее кончилось. В сумерках, приняв озеро за рисовое поле, летчик произвел посадку на воду. Было до боли обидно, что мы ничем не могли помочь погибающим друзьям.
…Нигде так быстро и так глубоко не проверяются люди, как на войне. Скромный, вроде бы ничем не приметный человек по рой становится героем. И наоборот, бравирующий за столом, во время дружеской пирушки молодец при малейшей опасности превращается в мокрую курицу.
Был у нас летчик Н., о котором хочется рассказать несколько подробнее. Это типичный пример, когда человек побеждает само го себя и становится мужественным бойцом.
Вскоре после налета японских
— Скажите, товарищ комиссар, может ли в таком положении летчик остаться живым?
Я пожал плечами, но зная, на что он намекает.
— Посмотрите, — показал техник на пробоину в плоскости, — пуля попала сюда, прошла через кабину и вышла с наружи. Летчика должно было или убить, иди ранить. А он жив. Чудо, не правда ли?
Я посмотрел на входное и выходное отверстия, мысленно начертил прямую линию полета пули и согласился с Никольским.
— Пробоины залатайте. Об этом случае пока никому ни слова. Так надо. Ясно?
— Ясно! — подтвердил техник.
Вечером я пригласил летчика к себе, закрыл дверь на крючок и, подойдя к нему вплотную, сказал прямо в глаза:
— Трусы нам не нужны. Можете собираться и отправляться домой.
Летчик побледнел. Его охватило такое смятение, что он даже и не пытался возражать.
Ушел. Часа через два слышу осторожный стук в дверь, нерешительное покашливание в кулак. Открываю — и вижу на пороге того самого летчика. Я впустил его в комнату, усадил на стул, хотя, честно говоря, никакой охоты беседовать с ним не испытывал.
— Знаю, вы меня презираете, — не глядя в глаза, тихо сказал он. — Я подлец. Сам прострелил свой самолет. В бою не участвовал. — Он поднялся, на глаза его навернулись слезы. — Что хотите со мной делайте, только не отправляйте домой с таким позором, — чуть слышно добавил он и опустил голову. — Да я лучше… Нет, я возьму себя в руки. Даю слово…
Сказано это было искренне, от всего сердца, и я поверил ему.
Но согласился не сразу. Пусть, думаю, перебродит в нем эта самая горечь, и тогда, если он настоящий человек, подобного с ним никогда не случится. Погибнет, но во второй раз не опозорит свое имя.
— Ладно, — наконец произнес я. — Если хорошо покажете себя в боях, считайте, что разговора между нами не было.
К тому времени первую партию добровольцев отправляли домой. Настала пора уезжать и летчику Н. Но как ехать, когда на тебе позорное пятно?
— Разрешите остаться, — попросил он меня.
Командование оставило его на второй срок. И надо было видеть, как самоотверженно воевал этот человек. Приезжает однажды с соседнего аэродрома командир одной из авиационных групп Баранов и спрашивает:
— Кто из ваших летал на «пятьдесят пятом»? В то время каждый самолет имел на фюзеляже хорошо заметную белую цифру. Это нововведение принадлежало Благовещенскому. Сделано оно было для того, чтобы ведущий всегда знал, кто рядом с ним ведет бой. Баранову ответили:
— Летчик Н.
— Можно его видеть?
— А почему бы и нет? Вот он идет. К Баранову подходит высокого роста парень, лицо загорелое, нос с горбинкой, в глазах недоумение.
— Вы сегодня летали на «пятьдесят пятом»? — спрашивает его Баранов.