В неосвещенной школе

Василенко Иван Дмитриевич

Жил он раньше в слободе Лукьяновке, жил хотя не богато, но и ни на кого не батрачил: свой надел, своя лошадь, корова. Когда взяли силу столыпинские законы о свободном выходе из общины, своего надела не продал, но и чужого не прикупил. Перегуденко в то время имел уже маслобойку и зашибал хорошую деньгу. А тут жадность его до того разгорелась, что принялся он скупать надел за наделом — все у своих же односельчан-незаможников. Прошло два-три года, и стал он озираться, где бы еще земли прикупить. Тем временем прошел слух, что помещик Алчаковский хочет свои земли распродать и остаться навсегда в Петербурге. Перегуденко потолковал с самыми богатыми односельчанами и отправился в столицу. Задача

сперва была такая, чтобы купить у Алчаковского только часть земли, для богатеев, но помещик с распродажей по частям возиться не хотел, и богатеи стали втягивать в это дело других односельчан, победнее, чтоб купить всю землю целиком через банк. Кому было не под силу, тем обещали по-доброму, по-соседски помощь оказать. Втянули и Панкрата Гавриловича. Многие в то время продали свои наделы и переселились на новые земли. Богатеи действительно и построиться им помогли, и помогли уплатить первые взносы за землю. Помогать помогали, а брать расписки да векселя не забывали. И теперь дело повернулось так, что у иного хозяина и дом с железной крышей, и лошадь добрая в конюшне, а хоть в петлю лезь: надо в банк очередные взносы за землю платить и богатею долг возвращать. Не внесешь в банк — с земли сгонят, не вернешь долг богатею — он и лошадь отберет, и на все хозяйство руку наложит, и заставит работать на себя. Так вот и с Тимохой случилось: был вроде самостоятельный хозяин, а теперь день и ночь батрачит на Перегуденко. Так и с ним, Панкратом Гавриловичем, может случиться. И даже наверное случится. Недаром Перегуденко все чаще и чаще оглядывает его лошадь и всякие в ней недочеты выискивает: видно, заранее цену на нее сбавляет.

— Поверите, он мне по ночам стал сниться, Перегуденко этот. В одной руке будто уздечку держит, а в другой — ключ от моей конюшни. Жинка жалуется, что я во сне мычу. Замычишь тут!.. — с тоскливой злобой закончил свой рассказ Панкрат Гаврилович и без всякой нужды стегнул лошадь.

Наверно, он заметил на моем лице недоумение, потому что тут же сказал:

— Конечно, животная неповинна. Но как привидится мне, что она стоит уже на конюшне у Перегуденко, так у меня злоба и на нее разгорается.

Мне хотелось его подбодрить, и я сказал:

— У Толстого, в драме «Власть тьмы», есть такой работник, Митричем называется. Так он никаких людей не боялся. «Ты их в бане-то погляди, — говорил он. — Все из одного теста».

— Как-как? — живо заинтересовался Панкрат Гаврилович. — Все из одного теста? Вот это правильно подмечено!

И о чем бы мы потом ни говорили, он нет-нет да и вспоминал:

— Все из одного теста! Фу ты, слова какие верные!

Когда из низины всплыл зеленый купол церкви, Панкрат Гаврилович снял треух, истово перекрестился и тут же сплюнул.

— Ехали-ехали — и приехали в… — Он сердито выругался.

«Да, невеселые, видно, ждут тебя дела в волости», — подумал я.

После Новосергеевки с ее кирпичными домами Бацановка показалась мне скоплением хлевов: только на площади стояли каменные дома, а то всё мазанки, крытые черной от ветхости соломой.

К школе, тоже старой и крытой соломой, мы подъехали в то время, когда дребезжал звонок и ребята, скопившись у входа и толкаясь, с гвалтом протискивались в класс.

Темно-русому, с хитроватыми карими глазами учителю было на вид лет двадцать восемь — тридцать, и я без смущения попросил его помочь мне советом. Он улыбнулся, отчего глаза его стали еще хитрее.

— Дело знакомое, — сказал он. — Первый год я тоже проклинал и ребят, и себя, и жизнь. Начнем, пожалуй, с того, что вы посидите у меня на уроке. Пойдемте.

Нас встретили коротким шумом, одинаковым, наверно во всех на свете школах, когда ученики встают при входе учителя.

Класс

состоял из трех отделений: две задние парты — это третье отделение, четыре следующих — второе, а весь левый ряд парт — первое. В первом отделении проходили то же, что во всем классе моей школы, то есть учились читать, писать и считать до ста.

Примостившись на краешек парты, я с затаенным восхищением наблюдал, как просто и в то же время четко учитель вел занятия одновременно со всеми тремя отделениями. Старшее писало пересказ басни «Лебедь, раки щука», среднее решало задачу, а младшее знакомилось с новой для него буквой «М» и придумывало слова, начинавшиеся с этой буквы. Когда голос учителя смолкал, слышались лишь пыхтение старательных учеников да постукивание перьев о донышки чернильниц.

Я смотрел, слушал, и мне начинало казаться, что от всех учеников к учителю протянуты невидимые ниточки, что он чуть ли не кожей ощущает, чем занят каждый из них. Был, например, такой случай: учитель, стоя к классу спиной, писал мелом на доске; с задних парт донеслась еле уловимая ухом возня. Не оборачиваясь, учитель сказал: «Пастушенко, не заглядывай в тетрадку Винокурова. А ты, Винокуров, правильно делаешь, что не даешь ему списывать: пусть сам учится писать пересказы». И я подумал: «Вот это учитель! Куда мне до него!»

— Семен Иванович, вы прямо маг педагогического искусства, — с нескрываемым восторгом сказал я на перемене.

— Через несколько лет и вы будете «магом», — ответил он.

Ах, эта хитринка в глазах! Как узнать, искренне ли он так говорит или только подбадривает меня.

Когда я рассказал, почему так получилось в моей школе, что грамотные ребята учатся вместе с неграмотными, учитель расхохотался:

— Ну, Веня (инспектора звали Вениамином Васильевичем) боится, как бы в начертание буквы не проникла крамола. — Но, посмеявшись, он задумался. — Трудное ваше положение. Даже не знаю, что вам посоветовать.

С тем же удовольствием я сидел на втором и третьем уроках.

На большой перемене, когда мы завтракали селедочкой и печеным картофелем — чем бог послал, как сказал Семен Иванович, — дверь в кухню стремительно распахнулась, и на пороге возникла высокая фигура человека с острой бородкой и черными волнистыми кудрями, падавшими на плечи из-под шляпы.

— Здравствуйте, отец Константин! — приветствовал вошедшего Семен Иванович. — Милости просим к столу. Кусочек селедки еще есть.

— А чем оный окропить?

— На донышке что-то оставалось. — Учитель вынул из шкафчика бутылку с недопитой водкой и поставил на стол. — Кропите, отец Константин.

Не присаживаясь, священник запрокинул голову и прямо из бутылки, с бульканьем, выпил всю водку. Потом перевел на меня взгляд черных блестящих глаз и с усмешкой спросил:

— Как полагаете, юноша, подобает священному служителю дуть в таком стиле водку?

Я не знал, что ответить, и беспомощно взглянул на хозяина.

— Это учитель Новосергеевской школы, — представил меня Семен Иванович.

Священник пожал своей узкой, с длинными пальцами рукой мою руку и, не сразу выпустив ее, сказал:

— Не осудите: горе у меня.

— Будете давать урок? — спросил Семен Иванович.

— Всенепременно.

Не дожидаясь звонка, священник пошел в класс.

— Послушайте, Семен Иванович, — прошептал я удивленно, — он скорее похож на демона, чем на священника. А глаза! Это же цыганские глаза!

— Верно. Наш поп не совсем обыкновенный. Ну, Да вы его сами узнаете: он ведь и в вашей школе будет закон божий преподавать. а теперь не хотите ли полакомиться с одним старым учителем? Он сейчас на пенсии но еще год назад учительствовал. Как знать, может, и он чем-нибудь поможет… Хотя…