В никуда
Шрифт:
Я снова очутился в настоящем и заметил, что таксист смотрит на меня в зеркальце заднего вида.
– Какая линия? – спросил он.
Я выглянул в окошко и увидел, что мы уже в Даллесе.
– "Азиана".
– Куда вы летите?
– Во Вьетнам.
– Да ну? А я думал, куда получше. Заметил, как вы улыбались.
– Это потому, что я только что вернулся из очень хорошего места.
Как предписывалось электронными инструкциями герра Хеллмана, я сразу прошел в рекреационную зону компании "Азиана",
И как мне было сказано, позвонил и показал паспорт смазливой азиатке за конторкой по имени Рита Чанг. Обычно, чтобы пользоваться рекреационной зоной авиакомпании, надо состоять в клубе или предъявить билет первого или бизнес-класса. Но Рита Чанг взглянула в мой паспорт и сказала:
– Прошу вас, мистер Бреннер, зал заседаний Б.
Я зашел в камеру хранения и оставил там свой чемодан. А затем посмотрел на себя в большое, во весь рост зеркало. На мне были брюки цвета хаки, синяя рубашка с пуговицами до пояса, синий блейзер и спортивные туфли – по мнению Карла, прикид что надо для путешествия бизнес-классом и регистрации в сайгонском отеле "Рекс".
Я захватил сумку, вышел в зону отдыха и взял кофе.
Завтрак-буфет включал в себя рис, осьминога, морские водоросли, соленую рыбу, но никакого чили. Я взял три пакетика соленого арахиса и опустил в карман.
Затем прошел в зал заседаний Б, который оказался небольшой, отделанной панелями комнатой с круглым столом и стульями. В комнате никого не бьио.
Я поставил сумку, пригубил черный кофе, открыл пакетик с орехами и, бросив несколько штук в рот, стал ждать того, кто должен был ко мне подойти.
С момента моей последней отправки во Вьетнам я изрядно пожил, но ощущал печенками то же, что и в прошлый раз.
И стал снова думать о Пегги Уолш.
Она настояла на том, чтобы перед моим отъездом во Вьетнам мы сходили исповедаться. Я бы предпочел, чтобы Пегги врезала мне по скуле, чем созерцать гнев преподобного Беннета, когда тот узнает, что я пялю его вторую обожаемую деву.
Но, черт побери, мне требовалось отпущение грехов, и в субботу я отправился с Пегги на исповедь в Святую Бригиту. Слава Богу, отец Беннет в тот день не исповедовал. Пегги зашла в кабинку, а я в соседнюю. Не помню имени священника – я его не знал, но голос за темным экраном показался молодым. Я почувствовал облегчение и начал со всяких мелочей – обманов и ругани, а потом перешел к главному. Он не размазал меня по стене, но был недоволен и спросил имя моей дамы. Я ответил, что это Шейла О'Коннор, которую я тоже хотел отодрать, но так и не собрался. У Шейлы была совершенно дикая репутация, поэтому я не мучился угрызениями совести, когда подставил ее имя вместо Пегги.
В других обстоятельствах священник наверняка заставил бы меня прочитать миллион раз "Богородицу" и "Отче наш", но я успел ему сказать:
– Святой отец, через два дня я еду во Вьетнам.
Он долго молчал, а потом произнес:
– В качестве епитимьи прочитаешь "Богородицу" и "Отче наш". Удачи тебе, сын мой. Благослови тебя Господь. Я буду за тебя молиться.
Довольный, что
Бедняга Пегги целый час провела на коленях, перебирая четки, а я в это время погонял с ребятами в футбол на стадионе школы Святой Бригиты.
Потом мы поклялись, что целый год будем друг другу верны, и я уехал. В то время расстающиеся пары дали, наверное, не меньше миллиона подобных клятв, и не исключено, что кто-то их сдержал.
Перед тем как я уехал, мы с Пегги говорили о женитьбе. Но Пегги так долго блюла свою чистоту, что, когда я обнаружил, какая она горячая, у нас просто не осталось времени получить брачное свидетельство.
Однако мы считали себя неофициально помолвленными, и я надеялся, что она официально не беременна.
Наша история могла бы иметь счастливый конец: мы регулярно писали друг другу, и Пегги жила дома и работала вместе с матерью в маленьком скобяном магазинчике отца. И что еще важнее, она не свихнулась, как в 68-м большая часть страны, и в письмах патриотически поддерживала войну, чего я, впрочем, никоим образом не разделял.
Я вернулся домой непокалеченным и начал с того, чем кончил: с тридцатидневного отпуска – и предвкушал каждое его мгновение.
Но что-то изменилось во время моего отсутствия. Страна переменилась. Друзья либо были в армии, либо учились в колледже, либо не проявляли интереса к возвратившемуся с войны солдату. Даже Южный Бостон – оплот патриотизма рабочего класса – оказался расколотым, как и вся страна.
Но самые большие перемены произошли во мне самом, и во время долгого отпуска я никак не мог прийти в себя и сообразить, что к чему.
К Пегги вернулась ее невинность, и она отказалась заниматься любовью до того, как мы поженимся. И это в то время, когда все остальные затрахивались до обалдения с первым встречным.
Пегги Уолш оставалась такой же симпатичной и милой. Зато Пол Бреннер стал холодным, черствым и злым. Я это знал. И она это тоже знала. И однажды сказала слова, которые я не забыл до сих пор. Она сказала: "Ты стал как все остальные, кто вернулся оттуда". В переводе это означало: "Ты – мертвец. Непонятно, почему ты еще ходишь по земле".
Я ответил, что мне требуется время. И мы решили подождать еще полгода, пока я не уволюсь из армии. Она писала мне в Форт-Хэдли, но я ей не отвечал. И постепенно ее письма прекратились.
Когда срок подошел к концу, я решил остаться в армии еще на три года, которые превратились почти в тридцать. Я ни о чем не сожалею, но часто думаю, как бы сложилась моя судьба, если бы не было войны и если бы я женился на Пегги Уолш.
С Пегги мы больше не виделись. А от друзей я узнал, что она вышла замуж за жившего по соседству парня, который получил футбольную стипендию штата Айова. Там они и обосновались – два бостонских выкормыша – и, надеюсь, прожили хорошую жизнь. Иногда я и теперь о ней вспоминаю. Вот как сейчас, когда возвращаюсь в то место, которое нас разлучило и изменило наши судьбы.