В ногу!
Шрифт:
Из комнаты до них доносился голос священника, худощавого, чем-то похожего на осу, молодого человека с черными волосами и глубокими тенями вокруг глаз. Позади магазинов громыхали груженные углем вагонетки.
Мак-Грегор, в новом черном костюме, сидел подле гроба, глядел в стену и думал свои думы.
Позади него поместилась дочь гробовщика. Она наклонилась и, почти касаясь стула, стоявшего перед ней, зарылась лицом в платок и плакала. В тесно набитой комнате, полной шахтерских жен, ее плач перекрыл голос священника; посреди молитвы она внезапно сильно закашлялась и вынуждена была вскочить и быстро выйти.
Вскоре гроб вынесли на улицу, на которой образовалась похоронная процессия. Подобно сконфуженным, неуклюжим мальчикам, шахтеры разделились на группы
Мак-Грегор ничего не подозревал. Он сидел в повозке рядом со священником и невидящими глазами глядел через головы лошадей. Он думал о жизни в большом городе, о том, что он будет делать там впоследствии, об Эдит Карсон и о парикмахере, который сидел в парке и рассказывал о своей жизни, о том, как он жил вместе с матерью в Угольной Бухте.
По мере того как процессия взбиралась на холм, Мак-Грегор все больше проникался чувством нежности к матери. Впервые в жизни он подумал, что жизнь этой женщины была полна смысла и что по-своему она была героиней, терпеливо прожив десять трудовых лет с Мак-Грегором Взбалмошным. Руки Мак-Грегора задрожали, и он расправил плечи. Он вдруг очнулся и осознал, что тупые, прокопченные угольной пылью дети труда волочат свои усталые ноги вверх по холму.
Зачем? Мак-Грегор поднялся и, повернув голову, стал пристально изучать их. Он всей душой стремился найти в этой черной массе рабочих нечто такое, что было глубоко запрятано в них, что стало бы ключом к тайникам их сердец, нечто такое, чего он никогда раньше не искал и во что никогда не верил.
Стоя на коленях, Мак-Грегор наблюдал за шахтерами, медленно поднимавшимися вверх по холму. Внезапно в его душе произошел один из тех переворотов, которые являются наградой стойким сердцам. Сильный порыв ветра приподнял дымовую завесу с доменных печей и окутал ею склон холма по другую сторону долины. Казалось, этот ветер поднял также завесу, туманившую глаза Мак-Грегора. У подножия холма вдоль железной дороги он мог различить маленький ручеек, в котором текла вода красно-бурого цвета, и вылинявшие красные домишки шахтеров. Красный цвет доменных печей, красное зарево заходящего солнца и, наконец, красный ручеек, протекавший по долине, подобно потоку крови, — все это глубоко запечатлелось в мозгу шахтерского сына. Он тщетно пытался воскресить в себе ту ненависть к городку и шахтерам, которая раньше питала его душу; но ненависть эта не возвращалась. Он долго смотрел вниз на рудокопов ночной смены, шагавших вслед за катафалком, и ему казалось, что они также, подобно ему самому, поднимаются от маленьких грязных домишек, стремясь уйти от берегов, залитых кровью, к чему-то новому. Но к чему именно? Мак-Грегор медленно покачал головой, как измученное животное. Он что-то хотел найти для себя и для всех этих людей. Он согласился бы лежать трупом, как его мать, Нэнси Мак-Грегор, чтобы только найти ответ, в котором так нуждался.
И вдруг, словно в ответ на душевный крик Мак-Грегора, рудокопы пошли в ногу. Казалось, какой-то импульс одновременно охватил все эти ряды согбенных, усталых от труда фигур. Может быть, они тоже оглянулись и уразумели величие той картины, которая красным и черным была написана на окружающем ландшафте. Может быть, они были так взволнованы этим, что их плечи распрямились и песня жизни, дремавшая в течение долгого времени, запела в их телах…
Рудокопы шли дружным шагом. В мозгу Мак-Грегора пронеслось воспоминание о том дне, когда он стоял на этом же холме с полоумным юношей, который мастерил птичьи чучела и сиживал на бревне у дороги, читая Библию. Он вспомнил, как возненавидел вот этих прокопченных рабочих за то, что они не умели шагать так дружно и стройно, как те солдаты, что пришли их усмирять. И внезапно он осознал, что сейчас его ненависть к этим шахтерам исчезла. С проницательностью Наполеона
«Когда-нибудь явится человек, который заставит всех рабочих мира идти в ногу! — подумал он. — Он поведет их к победе, но не к победе над человеком, а над хаосом жизни. Разве они виноваты, что их жизнь исковеркана беспорядком, царящим в мире. Они жертвы честолюбия вожаков, их предавших».
Мак-Грегору казалось, что его разум передался этим людям, что его помыслы, подобно живым существам, устремились к ним, взывая и прикасаясь к ним и лаская их. На место исчезнувшей ненависти явилась любовь к этим людям, и он почувствовал во всем теле словно уколы многочисленных раскаленных игл. Он подумал о рабочих на чикагском складе, о миллионах рабочих во всех больших городах, везде, во всем мире, которые к концу рабочего дня устало плетутся домой, без песни, без надежды, не имея ничего, кроме нескольких жалких грошей на кусок хлеба!
«Какое-то проклятие тяготеет над моей родиной! — кричала его душа. — Каждый, кто появляется здесь, жаждет наживы, хочет разбогатеть, добиться личных выгод. Но предположим, что им наконец захочется просто жить. Предположим, что все эти вожаки общества и их последователи перестанут думать о наживе. Ведь они дети. Предположим, что они, как дети, начнут играть в большую игру, что они научатся хотя бы маршировать в ногу, больше ничего. Предположим, что они начнут делать телом то, на что не хватает у них разума, и научатся одной простой вещи — шагать в ногу! Шагать в ногу, когда бы они ни оказались вместе, будь то двое, четверо или тысяча»!
Эта мысль так взволновала Мак-Грегора, что ему захотелось закричать. Но он этого не сделал. Его лицо стало еще более суровым, и он сдержался.
— Нет, приходится ждать, — прошептал он. — Возьми себя в руки и тренируй себя! Перед тобой нечто такое, что придаст смысл всей твоей жизни. Будь терпелив и жди!
Его мысли снова рассеялись, и он опять стал думать о шахтерах, приближавшихся дружным шагом. Слезы наполнили глаза Мак-Грегора.
— Вожаки только тогда учат людей идти в ногу, когда им нужно кого-нибудь убить. Здесь должно быть нечто другое. Кто-нибудь должен научить их этому великому уроку ради них самих. Они должны своим дружным маршем разогнать страх, хаос и бесцельность. Это должно случиться раньше всего прочего.
Мак-Грегор повернулся и заставил себя спокойно сидеть в повозке рядом со священником. Он был озлоблен против вожаков, против тех героев истории, которые до сих пор занимали столько места в его думах.
— Они только наполовину открыли людям свой секрет, с тем чтобы потом предать их, — пробормотал он. — Так же поступают книжники и ученые. Сродни им и тот болтливый оратор, который выступал вчера на улице, — один из тысяч ему подобных, попусту болтающих, пока их челюсти не отвиснут, как согнутые дверные петли. Слова ничего не стоят. Зато, когда человек идет в ногу вместе с тысячами других людей и делает это не во славу королей и царей, — вот это что-нибудь да значит: тогда он знает, что он — часть чего-то осмысленного, он может уловить ритм массы, и его душа проникается гордостью от сознания, что он часть этой массы, и от того, что эта масса осмысленна. Он начинает чувствовать себя великим и могучим.
Мак-Грегор угрюмо ухмыльнулся.
— Великие военачальники знали это, — прошептал он, — и, пользуясь этим, предавали людей. Они использовали умение подчинять себе людей ради своих мелочных интересов.
Мак-Грегор не сводил глаз с рабочих, шагавших позади, и из его головы не выходила великая мысль.
— Это можно сделать! — произнес он вслух. — Когда-нибудь найдется человек, который за это возьмется! А может быть, этот человек — я?
Тело Нэнси Мак-Грегор было опущено в глубокую могилу, которую ее сын вырыл накануне на склоне холма. Сразу же по прибытии в Угольную Бухту он получил от угольной компании, владевшей всей землей, разрешение устроить там место погребения Мак-Грегоров.