В объятьях олигарха
Шрифт:
Сидим на берегу речки Свирь. Сколько глаз хватает — небо, лес, травы, вода и больше ничего. На Лизе перламутровый купальник, на мне плавки в синюю полоску. Я немного стесняюсь неуклюжести собственного тела, замордованного городской жизнью, с плохо развитой мускулатурой. Но стыдиться особенно нечего: я молод. Я так молод и глуп, как не бывал даже в пору полового созревания.
Лиза, щурясь от солнца, бросает из–под ладони лукавый взгляд.
— Витенька, ну пожалуйста, расскажи про свою жену.
— Зачем тебе?
— Она была красивая, умная, необыкновенная, да?
— Все это прошлое, к чему ворошить.
Пригорюнилась, в темных глазах огонь потух.
— Что
— Тебе–то откуда знать?
— Действительно, откуда? Но все–таки я не понимаю, как это может быть. Любишь, любишь, а потом вдруг — прошлое. Значит, было что–то другое, не любовь… Она тебя обижала?
— Кто? Моя жена? С чего ты взяла? Надоели друг другу — вот и расстались.
— Значит, ты не любил, — подвела итог со вздохом облегчения и добавила сочувственно: — Несчастная женщина. Как она теперь страдает без тебя.
Я поймал себя на том, что плохо помню Эльвиру, но несчастной она не была — это точно. Какой угодно, обворожительной, лживой, злой, бескорыстной, себе на уме, но не несчастной. Лиза права в одном: я никогда не любил по- настоящему маленькую татарочку, хотя одно время мне было с ней хорошо, головокружительно, как и ей со мной.
— Пойдем в воду, — позвал я, поднимаясь. Лиза опередила, кинулась с обрыва на глубину, погрузилась с головой — и на мгновение я обмер: где она? Все оставалось на своих местах, солнце, река, блистающий, прекрасный мир, а Лизы не было. Она плыла под водой, она мастерица нырять и плавать. Я уже убедился в этом, но я ее не видел, поверхность воды разгладилась, и я испытал огромное, невыразимое страдание, как будто лишился чего- то такого, что неизмеримо дороже жизни…
Пьем чай у старика со старухой, по вечерам ходим к ним в гости. Породнились. Теперь я деду Антону тоже внучатый племянник. Но по линии другого брата, Прохора. Он уже три раза извинялся за то, что не сразу признал. Годы, глаз уже не тот, как в шестьдесят лет. Я отвечал одно и то же: с кем не бывает. На столе керосиновая лампа, только что ее запалили. В лампаде под иконкой мерцает огонек, как с другого конца вселенной. Чай богатый: баба Луша вынула из печи картофельные шаньги, поставила варенье трех сортов: брусника, малина, смородина. Плюс шоколадные конфеты и разные печенья из Лизиных гостинцев. Разговор неспешный, обстоятельный. Витийствует в основном Антон Иванович, баба Луша ему возражает, мы с Лизой соответствуем, внимаем умным поучениям.
— Без электричества жить можно, — сообщает старик, стряхивая мучные крошки с бороды. — Больше скажу, безо всего можно жить, даже без пищи, кроме совести. Как у вас об этом в городе понимают? Небось, забыли, что такое совесть?
Не успеваю ответить, встревает баба Луша:
— Дай людям спокойно покушать, старый. Проповедник нашелся. У самого–то она где?
На подковырки жены дед не обращает внимания, разве уж сильно допечет, но это редко бывает.
— Совесть, детки мои, такая штука, противоположная алчности. Меж ними боренье идет. Так в Писании сказано. Кто поддался алчности, потянулся на золотой манок, тому не видать царства Божия. Да и на земле ему худо. Без совести, вытесненной алчностью, человек становится как бы душевно слепой, немощный и бесприютный. С виду, конечно, как сыр в масле катается, а внутрь загляни — там темень и вонь. Не позавидуешь такой жизни. Мы по телику раньше смотрели, когда свет был. Их там всех показывают, которые скурвились. Ну как они живут? Страшно подумать. Все вроде есть, всего в изобилии, пир горой, а толку–то что. От страха перед неизбежной расплатой с ума сходят. Пуляют друг в дружку
Старик горестно качал бородой, будто грудь подметал, захотелось его утешить. Его печаль была безнадежной и такой понятной. Лиза опередила.
— Дедушка, но разве обязательно если человек богатый, то зверь? Разве по–другому не бывает?
Дед поглядел на нее с каким–то проницательным сочувствием.
— Не бывает, не надейся.
— Как же так, дедушка? Слишком просто получается. Выходит, каждый богатый человек преступник, а любой бедняк — праведник? Зачем тогда работать, учиться, дома строить, книги писать? Чтобы в лапти обуться и сухую корочку жевать?
— Путаница у тебя в голове, племянница, — доброжелательно отвечал старик. — Богатство богатству рознь. Важно, как нажито. У меня вон прадед тоже был богатым, лавку имел, два дома, много скотины и птицы, но все ведь нажил горбом, никого не ущемлял. В этом вся суть и есть. Каждому по труду воздается, а не по лихости. Нынешние богатей сами копейки не заработали, чужое поделили и скоко людей вокруг себя обездолили. Потому нет им спасения, и на праведном суде с них взыщется полной мерой.
— Взыщут, как же, жди, — буркнула баба Луша.
— Есть миллионеры, — не унималась Лиза, щечки у нее раскраснелись, — которые церкви строят, больницы, дома для престарелых. Раздают деньги направо–налево. О бедных заботятся.
— Ну да, — усмехнулся дед. — Раздели догола и подачку бросили. На, дескать, голодранец, купи себе бублик. И ведь подают тоже не по душе, опять от страха. Ну, как ограбленный народец озвереет, набросится скопом, ноги поломает, дворцы пожгет. В истории всякое бывало и еще не раз будет.
— Не спорь с им, доча, — посоветовала баба Луша, подкладывая Лизе в тарелку моченой брусники. — Чернокнижник. Ему хошь кол на голове теши, не уступит. Такой уродился поперечный дед.
Понятно, Лиза косвенно пыталась как–то защитить, оправдать отца, но ей это не удалось…
…Сварила картофельный супец — эпохальное событие. С утра было видно, задумала что–то грандиозное, выпроваживала из избы, чтобы не путался под ногами. С вечера условились пойти за грибами, но она передумала: «Сходи один, Витенька, искупайся, что ли. Ну что ты, как маленький, нельзя так держаться за женскую юбку». Я заподозрил неладное, но послушался, пошел, правда, не в лес, к Юсуповым. Дело в том, что несколько дней вынужденного безделья подействовали угнетающе на психику. Впервые за долгие годы я оказался как без рук: без пишущей машинки, без компьютера, даже без бумаги. Незаписанные слова, фразы, обрывки сюжетов напрягали сознание, словно малые, голодные, ненакормленные детки.
Обратился к деду со своей нуждой, у него бумаги не было, но нашлось несколько обглоданных шариковых ручек с высохшей пастой и пяток разноцветных карандашей. Дед сказал, пойдем к Митричу, самый культурный человек в деревне, бывший библиотекарь. Бумагой наверняка запасся.
Пока шли деревней, из огородов кое–где подымались женщины, все в изрядных летах, окликали деда Антона, церемонно здоровались, интересовались самочувствием. Дед останавливался и каждой обстоятельно докладывал, что идем к Митричу за бумагой, каковая понадобилась племяннику (мне), чтобы отправить важное послание в город. Мужики не попадались, словно повымерли. Про молодежь и говорить нечего. Дед еще раньше рассказал, что те, кому поменьше ста лет, давно подались в коммерцию и теперь, надо полагать, мало кто остался в живых. Все посек зловещий молох маммоны.