В одном лице
Шрифт:
— Бесстыдная приманка для гетеросексуалов, — прошептал мне на ухо Бовари. — А, и может быть, для парней вроде тебя — она в твоем вкусе?
— Да, определенно, — сказал я ему. (И подумал, что лаймово-зеленый свет стробоскопа, освещающий сцену, несколько безвкусен.)
Это был не совсем стриптиз; разумеется, танцовщица сделала пластику груди и явно очень гордилась результатом, но стринги она не сняла. Толпа проводила ее шумными аплодисментами, когда она спустилась со сцены и прошла среди зрителей и мимо барной стойки, все еще в стрингах, держа остальную одежду в руках. Бовари что-то сказал ей по-испански, и она улыбнулась.
— Я сказал ей,
Сначала я подумал, что он в шутку предложил мне услуги переводчика на случай, если я вдруг окажусь в компании транссексуальной танцовщицы, но Бовари имел в виду, что он будет переводить слова моего отца. «Фрэнни! Фрэнни! Фрэнни!» — кричали в толпе.
В ту же секунду, как Фрэнни Дин появился на сцене, раздались восторженные охи и ахи; дело было не только в сверкающем платье с убийственным декольте, но и в том достоинстве, с которым он держался: теперь я понимал, почему дедушка Гарри питал слабость к Уильяму Фрэнсису Дину. На нем был парик — угольно-черная грива с серебряными блестками, в цвет платья. Фальшивая грудь была скромной — небольшой, как и он сам, — и жемчужное ожерелье не выглядело вульгарным; оно мягко поблескивало в бледно-голубом свете. Голубое сияние превратило весь белый цвет на сцене и в зале в жемчужно-серый — даже белоснежную рубашку сеньора Бовари.
— Я расскажу вам небольшую историю, — обратился мой отец к толпе на испанском. — Она не займет много времени, — сказал он с улыбкой; его тонкие сухие пальцы перебирали жемчужины ожерелья. — Может, вы ее уже слышали? — спросил он — а Бовари шепотом переводил мне.
— Si! — хором закричали зрители.
— Простите, — сказал мой отец. — Но это единственная история, которую я знаю. Это повесть моей жизни и единственной любви.
Я уже знал эту историю. Это была та самая история, которую он рассказал мне, когда я выздоравливал от скарлатины — только в ней было больше подробностей, чем я мог запомнить ребенком.
— Представьте, каково это — встретить любовь всей жизни в туалете! — воскликнул Фрэнни Дин. — Мы встретились в гальюне, затопленном морской водой, на корабле, затопленном блевотиной!
— V'omito! — хором повторила толпа.
Я был поражен тем, сколько зрителей уже слышали эту историю; они знали ее наизусть. В зале было много пожилых людей, мужчин и женщин; были и молодые — в основном парни.
— Звук, который издает derriere при соприкосновении с унитазным сиденьем, бесподобен — этот шлепающий звук, с которым любовь всей твоей жизни приближается к тебе, — сказал мой отец; он остановился и глубоко вдохнул, а многие молодые парни в зале спустили штаны (и трусы) до щиколоток и принялись шлепать друг друга по голым задницам.
Мой отец выдохнул и с неодобрительным вздохом произнес:
— Нет, не так, другой шлепающий звук, более утонченный.
После этой отповеди мой отец, в своем сверкающем черном платье с глубоким вырезом, снова помолчал — пока отчитанные парни подтягивали штаны и зал успокаивался.
—
— Щекой к щеке! — закричала толпа — или как это там по-испански. (Не могу вспомнить.) Он столкнулся с Бовари в туалете, задницей к заднице; это ли не чудо?
Вскоре рассказ моего отца подошел к концу. Я заметил, что после окончания шоу многие зрители постарше быстро ускользнули — как и почти все женщины. Женщины, которые остались, — я понял это только позже, уходя, — были трансвеститами и транссексуалками. (Остались и молодые парни; к тому моменту, как я ушел из клуба, их еще прибавилось — и еще мужчины постарше, в основном одинокие и, без сомнения, в поиске.)
Сеньор Бовари повел меня за сцену, чтобы я встретился с отцом.
— Постарайся не разочароваться, — шепнул он мне в ухо, как будто все еще продолжал переводить.
Уильям Фрэнсис Дин успел наполовину раздеться — и снять парик, — когда мы с Бовари вошли в гримерку. У него был снежно-белый ежик волос и сухое, мускулистое тело борца в легком весе или жокея. Маленькие фальшивые груди и лифчик, не больше того лифчика Элейн, что я надевал когда-то на ночь, валялись на туалетном столике вместе с жемчужным ожерельем. Платье с молнией на спине было расстегнуто до пояса, и он уже спустил его с плеч.
— Расстегнуть до конца, Фрэнни? — спросил сеньор Бовари. Отец повернулся к нему спиной, позволяя любовнику расстегнуть молнию на платье. Фрэнни Дин вышел из упавшего платья, оставшись в одном черном поясе для чулок; сами чулки он уже отстегнул и стянул их до тонких щиколоток. Сев за столик, он стащил скатанные чулки с маленьких ступней и швырнул их сеньору Бовари. (И только вслед за этим он начал стирать грим, начиная с подводки; накладные ресницы он уже снял.)
— Хорошо, что я не замечал, как ты нашептываешь юному Уильяму у барной стойки, до того, как почти закончил с бостонской частью истории, — сварливо сказал мой отец.
— Хорошо, что хоть кто-то пригласил юного Уильяма повидать тебя, пока ты еще жив, Фрэнни, — ответил ему сеньор Бовари.
— Господин Бовари преувеличивает, Уильям, — сказал мне отец. — Как сам видишь, я не умираю.
— Оставляю вас вдвоем, — обиженно сказал нам Бовари.
— Не смей, — сказал мой отец любви всей своей жизни.
— Не смею, — ответствовал Бовари с шутливым смирением. Он бросил на меня страдальческий взгляд, словно говоря: «Вот видишь, с чем мне приходится мириться».
— Какой смысл в любви всей жизни, если она не всегда рядом? — спросил меня отец.
Я не знал, что ему ответить; ничего не шло в голову.
— Будь тактичнее, Фрэнни, — велел ему сеньор Бовари.
— Вот что делают женщины, Уильям, — по крайней мере, девчонки из маленьких городков, — сказал мой отец. — Они находят что-нибудь, что им нравится в тебе, даже если их восхищает всего одна твоя черта. Например, твоей матери нравилось меня переодевать — и мне это тоже нравилось.