В одном лице

Ирвинг Джон Уинслоу

Клаус и Клаудия явно не догадывались, что Донна одна из них (но намного более убедительная и куда сильнее устремленная к своей цели — сделаться женщиной).

— Я не знал, — сказал я Донне. — Правда не знал. Мне очень жаль.

Донна потеряла дар речи. Ей не приходило в голову, что одна из особенностей толерантной и просвещенной Европы в семидесятые — если говорить о сложных решениях, касающихся половой идентичности, — заключалась в том, что европейцы уже настолько привыкли к сексуальным различиям, что начали над ними шутить.

То,

что сами участники шоу смеялись над собой, вероятно, было ужасно болезненно для Донны, которой пришлось столько пережить, чтобы начать серьезно воспринимать себя как женщину.

В одной из сценок здоровенный трансвестит делал вид, что ведет машину, а его невысокий партнер пытался сделать «ей» минет. Коротышку явно пугал размер члена его «подружки» и то, как его неумелое обращение с этим монстром отражается на движении автомобиля.

Конечно, немецкого Донна не понимала; трансвестит болтал без передышки, критикуя качество минета. Мне же приходилось смеяться, и вряд ли Донна когда-либо простила меня за это.

Клаус и Клаудия явно подумали, что моя девушка просто типичная американка; они думали, что Донне не нравится шоу, потому что она сексуально закомплексованная ханжа. И невозможно было ничего им объяснить — не прямо же в клубе.

Когда мы уходили, Донна была в таком шоке, что подпрыгнула, когда одна из официанток заговорила с ней. Это была высокая трансвеститка, она сошла бы за участницу шоу. Она сказала Донне (по-немецки): «Очень хорошо выглядишь». Это был комплимент, но я понял, что она знает, кто Донна на самом деле. (Почти никто не мог об этом догадаться, не в то время. Донна не афишировала это; она прикладывала все усилия, чтобы быть женщиной, а не выдавать себя за женщину.)

— Что она сказала? — принялась выспрашивать у меня Донна, когда мы вышли на улицу. В семидесятых Репербан не был таким средоточием туристов, как сейчас; были, конечно, секс-туристы, но в целом улица выглядела более обшарпанной — как и Таймс-сквер в те времена была попроще и не так переполнена зеваками.

— Она сделала тебе комплимент, сказала, что ты очень хорошо выглядишь. Она имела в виду, что ты красавица, — сказал я Донне.

— Она имела в виду «для мужика» — разве не так?! — спросила Донна. Она всхлипывала. Клаус и Клаудия все еще ничего не понимали. — Я не какой-нибудь грошовый трансвестит! — рыдала Донна.

— Нам жаль, если идея была неудачная, — довольно натянуто сказал Клаус. — Шоу задумывалось как смешное, а не оскорбительное.

Я просто покачал головой; я уже понимал, что вечер никак не спасти.

— Слушай, приятель, у меня хрен побольше, чем у того трансвестита в воображаемой машине! — сказала Клаусу Донна. — Показать? — обратилась она к Клаудии.

— Не надо, — сказал я. Я-то знал, что Донна не ханжа. Совсем наоборот!

— Скажи им, — велела она мне.

Я уже успел написать

пару романов о сексуальных особенностях — о возникающих порой сложностях половой идентификации. Клаус читал мои романы; он брал у меня интервью, ради всего святого, — уж он и его жена (или подруга) могли бы догадаться, что моя девушка не ханжа.

— У Донны хрен действительно побольше, чем у того трансвестита в воображаемой машине, — сообщил я Клаусу и Клаудии. — Пожалуйста, не просите ее показать его вам — не здесь.

— Не здесь? — взвизгнула Донна.

Я правда не знаю, зачем я это сказал. Должно быть, из-за потока машин и пешеходов, движущихся по Репербану, я забеспокоился, что Донна вытащит член прямо там. Конечно, я не имел в виду — как я неоднократно повторил Донне, когда мы вернулись в отель, — что Донна покажет им свой член в другое время или в другом месте! Просто так оно прозвучало!

— Я не какой-нибудь дилетант-трансвестит, — рыдала Донна, — я не, я не…

— Конечно, нет, — сказал я ей и заметил, что Клаус и Клаудия стараются тихонько улизнуть. Донна схватила меня за плечи и трясла; наверное, Клаус и Клаудия успели как следует разглядеть ее большие ладони. (Член у нее действительно был больше, чем у трансвестита, который острил по поводу плохого минета в воображаемой машине.)

В «Фир Йаресцайтен», умываясь перед сном, Донна все еще плакала. Мы оставили свет в гардеробной; он служил ночником, если ночью нужно было встать в туалет. Я лежал и смотрел на спящую Донну. В полутьме, без макияжа, в лице Донны было что-то мужское. Может, потому, что во сне она не старалась быть женщиной; наверное, ее выдавала резкая линия скул и подбородка.

Той ночью, глядя на спящую Донну, я вспомнил миссис Киттредж; в ее привлекательности тоже было что-то чисто мужское — что-то от самого Киттреджа. Но воинственная женщина может выглядеть как мужчина — даже во сне.

Я заснул, а когда проснулся, дверь гардеробной была закрыта — я помнил, что мы оставляли ее распахнутой. Донны рядом не было; в полоске света, пробивающейся из-под двери гардеробной, мелькала ее движущаяся тень.

Раздевшись догола, она рассматривала себя в ростовом зеркале. Этот ритуал был мне уже знаком.

— У тебя идеальная грудь, — сказал я ей.

— Большинству мужчин нравится грудь побольше, — сказала Донна. — Ты не похож на большинство моих знакомых мужчин, Билли. Тебе даже нравятся настоящие женщины, господи ты боже мой.

— Только, пожалуйста, не делай ничего со своей прекрасной грудью, — попросил я.

— И какая разница, если у меня и большой хрен? Ты ведь актив, Билли, — и останешься им, правда?

— Обожаю твой большой хрен, — сказал я.