В одном лице
Шрифт:
Той зимой 1960 года мы с Элейн продолжали свой маскарад; мы стали держаться за руки даже на матчах Киттреджа, а Марта Хедли тем временем предприняла первые официальные попытки разобраться с возможной причиной (или причинами) моих проблем с произношением. Официальные — потому что теперь я записывался на занятия к миссис Хедли и приходил к ней в кабинет, находившийся в музыкальном корпусе академии.
В свои семнадцать лет я еще ни разу не был у психиатра; если бы у меня и возникло вдруг желание пообщаться с герром доктором Грау, уверен, что мой нежно любимый отчим Ричард Эбботт отговорил бы меня. Кроме того, старик
Однако пока я занимался с Мартой Хедли, в психиатре не было нужды; миссис Хедли, которая терпеливо помогала мне выискивать многочисленные трудные для произношения слова и делала проницательные замечания о причине (или причинах) моего речевого расстройства, стала моим первым психиатром.
Поближе пообщавшись с миссис Хедли, я осознал причину своего влечения к ней. Марта Хедли была некрасива потому, что внешне напоминала мужчину; у нее были тонкие губы, но широкий рот и крупные зубы. Ее челюсть выдавалась вперед, как у Киттреджа, но шея была длинной и неожиданно женственной; как и у мисс Фрост, у нее были широкие плечи и большие руки. Волосы миссис Хедли были длиннее, чем у мисс Фрост, и она целомудренно собирала их в конский хвост. Ее плоская грудь неизменно напоминала мне о больших сосках Элейн и тех темных кружках — ареолах, которые, как я представлял себе, были одинаковыми у матери и дочери. Но, в отличие от Элейн, миссис Хедли выглядела очень сильной. И я начал понимать, насколько мне это нравится.
Когда к длинному списку моих проблемных слов прибавились «ареола» и «ареолы», Марта Хедли спросила меня:
— Твои затруднения связаны с тем, что обозначают эти слова?
— Может быть, — ответил я ей. — К счастью, мне не каждый день приходится их произносить.
— Тогда как «библиотеку» и «библиотеки», не говоря уже о «пенисе»… — начала Марта Хедли.
— Проблема больше со множественным числом, — напомнил я ей.
— Полагаю, с «пенисами» ты сталкиваешься нечасто — я имею в виду форму множественного числа, — сказала Марта Хедли.
— Не каждый день, — сказал я. Я имел в виду, что необходимость произносить «пенисы» выпадала нечасто, а не то, что я не думал о них каждый день — что было бы неправдой. И вот — может быть, потому, что я не мог ничего рассказать ни Элейн, ни Ричарду Эбботту, ни дедушке Гарри, и, вероятно, потому, что не осмеливался открыться мисс Фрост — я поведал обо всем миссис Хедли. (Ну, почти обо всем.)
Я начал со своей влюбленности в Киттреджа.
— Как, и ты, и Элейн! — воскликнула миссис Хедли. (Элейн даже своей матери уже рассказала!)
Я сообщил миссис Хедли, что еще до того, как увидел Киттреджа, я испытывал сексуальное влечение к другим борцам и, разглядывая старые ежегодники в библиотеке академии, уделял особое внимание фотографиям борцовской команды, лишь мельком просматривая фотографии Клуба драмы. («Понятно», — сказала миссис Хедли.)
Я рассказал ей даже о моей постепенно угасающей влюбленности в Ричарда Эбботта; пик ее пришелся на то время, когда он еще не был моим отчимом. («О боже, — вот это, наверное, было неловко!» — воскликнула Марта Хедли.)
Но когда пришло время сознаться в любви к мисс Фрост, я остановился; из глаз у меня брызнули слезы.
— Билли, в чем дело? Мне ты можешь рассказать, — сказала миссис Хедли.
В кабинете миссис Хедли не было ничего, кроме пианино с табуретом, старого диванчика (на котором мы всегда и сидели) и письменного стола, возле которого стоял стул с прямой спинкой. Вид из окна кабинета, находившегося на третьем этаже, не радовал глаз — корявые стволы двух старых кленов, немного снега на кленовых ветвях, небо с бело-серыми полосками облаков. Фотография мистера Хедли (стоявшая на письменном столе) глаз тоже не особенно радовала.
Мистер Хедли — я даже забыл, как его по имени-то звали, если вообще когда-либо знал, — поначалу казался неприспособленным к жизни в интернате. Впоследствии этот неопрятный мужчина с растущей клоками бородой стал более активной фигурой в кампусе Фейворит-Ривер, когда применил свой опыт учителя истории к обсуждениям войны во Вьетнаме (позднее переросшим в протесты). По крайней мере, он стал более яркой личностью, чем в день мой исповеди в кабинете Марты Хедли; но в тот момент я сосредоточил все свое внимание на ее длинной шее.
— Что бы ты ни рассказал мне, Билли, это не выйдет за пределы моего кабинета — клянусь тебе, — сказала миссис Хедли.
В одном из кабинетов кто-то практиковался в игре на фортепьяно — получается у него не очень, подумал я; а может, это двое учеников играли на двух инструментах одновременно.
— Я рассматриваю мамины каталоги одежды, — сознался я миссис Хедли. — Я представляю вас, когда смотрю на моделей в тренировочных лифчиках, — сказал я. — Я мастурбирую, — признался я — этот глагол, один из немногих, иногда доставлял мне трудности, но не в этот раз.
— О, Билли, но это же не преступление! — весело сказала миссис Хедли. — Удивительно только, что ты думаешь обо мне — я ведь совсем не красавица, — и немного странно, что тебе так легко даются слова «тренировочный лифчик». Я не могу найти тут видимой закономерности, — сказала она, помахав все растущим списком слов, с которыми мне приходилось сражаться.
— Я не знаю, что мне нравится в вас, — признался я.
— А как насчет девушек твоего возраста? — спросила меня миссис Хедли. Я покачал головой. — И Элейн тоже? — спросила она. Я замялся, но Марта Хедли положила мне на плечи свои сильные руки и заглянула мне в лицо. — Билли, все в порядке, Элейн и сама не верит, что интересует тебя в этом смысле. И это все только между нами, не забывай. — Мои глаза снова наполнились слезами; миссис Хедли притянула мою голову к своей жесткой груди. — Билли, Билли, ты ни в чем не виноват! — воскликнула она.
Тот, кто в этот момент постучал в дверь кабинета, несомненно, успел расслышать последнее слово — виноват.
— Войдите! — крикнула миссис Хедли так пронзительно, что я понял, откуда у Элейн взялась иерихонская труба вместо голоса.
Это оказался Аткинс — общепризнанный неудачник; я и не знал, что он занимается музыкой. А может, у Аткинса были проблемы с голосом, или у него не получалось выговаривать какие-нибудь слова.
— Я могу зайти попозже, — сказал Аткинс Марте Хедли, при этом не переставая таращиться на меня; или, может, он не мог поднять глаза на нее — либо одно, либо другое. Любому дураку было ясно, что я только что плакал.