В огне повенчанные. Рассказы
Шрифт:
— Преувеличивают, Фросенька. Не пять тоня, а всего лишь одна тонна. А вторая бомба, что на Устинский мост упала, совсем не взорвалась.
— Говорят, у нее в середке часы работают. Как придет срок — так и взорвется.
— Не слушай, что говорят. Читай лучше «Правду». Хочешь, я прочитаю тебе о воздушном подвиге советского летчика Талалихина?
— Да что-то говорили по радио, только я путем не разобрала.
— Так вот, Фрося, Виктор Талалихин первым в истории мировой авиации совершил
— Таран?.. Это как же понимать?
— А понимать нужно так: когда у летчика кончились в пулеметах патроны, и все снаряды уже тоже были расстреляны, и оп остался с пустыми руками, то ничего не осталось, как пойти па последнее: догнать немецкий самолет, что нес на Москву тяжелые бомбы, и пропеллером отрубить у него хвост. Тот загорается и со всеми своими бомбами падает вниз.
— Батюшки!.. — Фрося всплеснула руками. — А как же наш-то? Ведь он-то тоже…
Что означало это «тоже», Фрося высказать не смогла. На помощь ей поспешил Казаринов.
— Самолет Талалихина тоже загорелся и пошел к земле, но летчик успел выпрыгнуть с парашютом и живым-здоровым опустился на землю.
— Страсти-то!.. Мог бы и не успеть.
— А вот он успел! Потому что надо было успеть.
Казаринов встал, выпил стакан боржоми и, разрывая конверт, продолжил: — Вся страна, Фросенька, поднялась. И стар и млад. А сейчас сообрази что-нибудь легонькое. Вечерком должен подъехать генерал Сбоев. Да ты его помнишь: такой высокий, черноволосый, в Абрамцево к нам приезжал, тогда он еще был командиром эскадрильи. Помнишь — обещал покатать тебя на самолете? Неужели забыла?
— Владимир Николаич, что ль?
— Он самый.
— Да неужели? Уже генерал? Батюшки ты мои!..
Сбоев приехал в одиннадцатом часу вечера, когда Фрося укладывалась спать в своей комнатке с окном, выходящим в тихий зеленый двор.
Если уже шесть лет назад Владимир Сбоев походил на отца и будил в Казаринове воспоминания о его безвременно погибшем друге, то сейчас это сходство было просто поразительным. Дмитрий Александрович далее растерялся, увидев перед собой тридцатисемилетнего генерала.
— Володя!.. Ты ли?.. Вылитый отец! — Казаринов обнял генерала и трижды расцеловал.
— А вы, Дмитрий Александрович, прямо как из пушкинской «Песни о вещем Олеге». — Генерал, силясь что-то вспомнить, поднял высоко руку: — «…И кудри их белы, как утренний снег…»
— Все в поэзию ныряешь? Шесть лет назад, помню, ты целый вечер читал нам Есенина и Блока, а сейчас на Пушкина перекинулся. Ну что это мы застряли в коридоре? Проходи, да дай я тебя разгляжу как следует! Раздобрел, приосанился… Поди, уже и женился?
— Был грех.
— А на свадьбу нс позвал.
— Вот уж неправда. Две открытки посылал.
— Ефросинья Кондратьевна, — подсказал Казаринов.
— Так вот, Ефросинья Кондратьевна сказала, что вы на два месяца отбыли в Кисловодск. И не куда-нибудь, а в Храм воздуха!
— Какой там храм… — Казаринов вздохнул. — Когда оно, вот это биенышко, — он приложил правую руку к сердцу, — начинает уставать, а иногда сжимается так, что не найдешь себе места, и тоска берет зеленая — убежишь не только в Храм воздуха. На Колыму ускачешь.
Лицо генерала стало строго-серьезным.
— А сейчас как?
— Как бы не сглазить, последние два года на моторишко свой просто нет времени обращать внимание.
Казаринов налил в бокалы цинандали. Его худые, длинные пальцы старчески крупно дрожали.
— Как Григорий, пишет?
— Последнее письмо получил неделю назад. Пока был жив. Но по письму видно, что жарко им там. Ведь он у меня почти у самой западной границы встретил войну.
— Да, — гулко протянул Сбоев, — этим ребятам сейчас очень жарко. Там, за Смоленском, — ад.
Поймав хмурый взгляд гостя. Казаринов засуетился:
— Может, покрепче? А то у меня есть армянский.
— Сейчас нельзя: через полтора часа должен быть в штабе. Работа.
— И все-таки, Володя, — пропускают стервецов к Москве твои летчики. — Казаринов отпил несколько глотков вина и поставил бокал.
Пригубил бокал и Сбоев.
— Вы статистику чтите, Дмитрий Александрович?
— Как физику и математику. Из всех социальных наук — это самая точная наука. В ней можно опереться на закон чисел.
— Так вот, из девятисот с лишним самолетов противника, долетевших до зоны противовоздушной обороны Москвы в июле, к городу прорвалось всего-навсего девять самолетов. Из ста один. В августе процент прорвавшихся еще ниже. А Талалихин? Читали?
— Как же… Даже Фрося знает. Первый в истории военной авиации ночной таран.
— Первый, но не последний! После Талалихина на ночной таран уже ходило семь человек, и все семь человек достигли цели. Погибло двое.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Я хочу сказать о силе примера. То, что до Талалихина в истории авиации даже не мыслилось и считалось фантазией, теперь стало тактикой ночного воздушного боя. Таран — ночью!.. На это могут пойти только советские летчики, когда под крыльями — Родина.
Заметив, что Сбоев уже дважды посмотрел на часы, Казаринов решил перейти к тому, что привело генерала к нему в столь поздний час.
— Выкладывай, чем могу быть полезен? Вижу, сидишь как на иголках, Да, кстати, ты па машине?
— Внизу меня ждет шофер штаба. В моем распоряжении двадцать минут.