В огне Восточного фронта. Воспоминания добровольца войск СС
Шрифт:
Мое сознание посещали и другие мысли. Благодарный судьбе за то, что я выжил, я спрашивал себя: неужели есть бог войны, который посылает пули именно в того, кого он выбирает? Возможно, оставаясь невидимым, он продолжал следить за нами и за мной.
Небо было голубым, а облака большими и белыми в майский день, когда мы оставили медицинский центр и пошли в лагерь, двигаясь в колонне военнопленных. По пути к нам присоединялись другие части из гарнизона крепости. Раненых, которые не могли передвигаться самостоятельно, везли на санитарных машинах под надзором русских. Те же, кто мог идти, безмолвно маршировали в колонне. Мы не следили за тем, чтобы идти в ногу, не пели привычных строевых песен и даже не разговаривали друг с другом.
Мы несли с собой только самое необходимое или, по крайней мере, то, что осталось у нас из такового. Как правило, это была лишь кружка, тарелка, необходимые бумаги и узел с нижним бельем. Некоторые, несмотря на теплую погоду, тащили с собой покрывала. Они исходили из того, что в Сибири будет холодно. Однако у меня не осталось даже шинели на этот случай.
Наши надсмотрщики были вооружены автоматами «ППШ» с круглыми магазинами. Они вели себя очень нервозно, постоянно держали палец на спусковом крючке и время от времени делали по одному-два выстрела в воздух, хотя мы и не подавали для этого повода. Если кто-то отставал от колонны, на него тут же начинали орать и бить прикладами. Несчастным приходилось собирать последние силы, чтобы продолжить путь.
В этой ситуации животные порою оказывались гораздо человечнее людей. Так, мне запомнилось, как одна из лошадей старалась осторожно обойти упавшего от изнеможения пленного солдата, в то время как ее наездник старался, чтобы она раздавила того человека.
Один из наших надсмотрщиков на ломаном немецком постарался пробудить в нас немного оптимизма, сказав:
— Война — это нехорошо, а вы отправитесь домой — это хорошо.
Но его слова были либо наивными, либо лживыми, и мы хорошо понимали это.
По пути те из нас, кто еще смотрел по сторонам, заметили изорванный плакат, возвещавший о новом немецком фильме с кинозвездой Кристиной Содерман. Половина ее смеющегося лица была оборвана с плаката, но название фильма отчетливо читалось. Название пробудило в нас боль и горечь. Кинокартина называлась «Жертва».
К наступлению темноты мы успели достигнуть лишь Стригауэр Плац. Я подумал о том, что именно здесь мой друг умер в бункере, где размещались раненые. К моменту нашего появления здесь уже стояли длинные колонны военнопленных. Остатки полка «Бесслейн» должны были первыми покинуть город. Возможно, русские ждали от них какого-то подвоха. Бойцы СС стояли, освещенные фарами танков, и были подобны привидениям, отбрасывая в их свете невероятно длинные тени.
Нас постоянно пересчитывали русские солдаты: «Один, два, три…» Офицер спросил меня, не ранен ли я. «Легко ранен», — ответил я, поскольку не хотел оказаться отделенным от своих друзей. «В госпиталь!» — отрывисто сказал офицер. Вместе с другими ранеными я был отсеян от остальных и направлен в госпиталь для военнопленных, находившийся также на Херренштрассе.
Когда мы стояли на санпропускнике, на нас сердито смотрели иваны, державшие в руках винтовки, к которым были прикреплены штыки. У меня сложилось впечатление, что это были солдаты из тыла, поскольку те, кто сражался на передовой, относились к нам немного дружелюбнее. А эти орали и поторапливали нас. Должно быть, они были разочарованы, что не могут ничем поживиться с голых людей, у которых нет даже карманов. К этому моменту мы были уже «освобождены» от всего, чем мы обладали.
Надо сказать, что русские солдаты имели право каждый месяц отправлять домой посылки весом до восьми килограммов. При этом офицерам дозволялось отправлять посылки в два раза большего веса. Наверное, чтобы они могли собрать обширную коллекцию «военных трофеев», как это называли русские. Это право отправлять посылки являлось явным призывом
В лагерном госпитале кровать, доставшаяся мне, оказалась еще теплой после человека, занимавшего ее до меня. Покрывало было испачкано кровью. Но это была, наконец, настоящая кровать! В мою первую ночь на Херренштрассе умер парашютист, лежавший на соседней койке. Он умер от столбняка, и я видел все этапы его борьбы со смертью. Трагедия была в том, что из всех нас у него было самое легкое ранение. Он был только слегка задет пролетевшей мимо него пулей. Для спасения ему нужна была всего лишь противостолбнячная инъекция, но он не получил ее. Ему пришлось лежать четыре часа, одеревенев от судороги. При этом двигались только его бледные глаза, которые смотрели на меня. Как и я, он был ходячим раненым, но ему пришлось умереть.
Ночь не выдалась спокойной и для тех, кому суждено было выжить. Тишину постоянно разрывали крики кого-нибудь из раненых, проснувшегося в поту от кошмара. Уже в те дни многим из нас снились кошмары, в которых вновь воскресали картины недавних боев.
На Херренштрассе у меня было достаточно времени, чтобы изучить моих новых соседей по палате. Это были очень молодые ребята. Казалось, они только вчера закончили школу. Но школа не подготовила их к тому, с чем они столкнулись на войне. Сидя за партой, эти ребята наверняка полагали, что учеба подготовит их к дальнейшей жизни. Но, оказавшись в армии, они очень скоро убедились, что все их школьные знания совершенно бесполезны на войне. Здесь они должны были научиться иному, если хотели остаться в живых. Им просто нужно было уметь стрелять быстрее, чем враг, и вовремя оказываться в укрытии. Глядя на них, я понимал, что они столкнулись с грязью и ужасом войны еще до того, как их жизни успели начаться по-настоящему. Но я верил, что в жизни должны быть и другие цели, кроме тех, вокруг которых моя жизнь вертелась до этих пор. А значит, я думал, у этих парней еще есть шанс найти себя в жизни. Мне хотелось думать, что он будет и у меня.
На войну я ушел мальчишкой и уже там стал мужчиной. Но мои руки остались чисты: я ни разу не сделал ничего, что противоречило бы солдатской чести и долгу. Не запятнать свою совесть за столь долгую войну было очень непросто, и поэтому мне казалось особенно несправедливым, что теперь я был в плену. Я был далеко не единственным, кто так считал. Но немало было и тех, кто смирился со своей судьбой. Они играли в карты и, стараясь поднять настроение себе и другим, рассказывали анекдоты. Большинство из этих анекдотов мы уже слышали раньше, но все равно смеялись. Только теперь наш смех не был веселым и очень быстро умолкал.
Офицеры, чтобы хоть на что-то отвлечься, обсуждали свои тактические ошибки. От них часто можно было услышать: «Если бы мы сделали…» или «Если бы у нас было…» Но кто может точно сказать, что им нужно было делать, чтобы мы выиграли войну?
Некоторые были одержимы едой и рассказывали, как бы они приготовили то или иное блюдо. Надо сказать, что в те дни нас кормили только чечевицей.
В наших ежедневных разговорах неизменно присутствовала и еще одна тема — женщины. Да и как иначе? Мы ведь были как раз в том возрасте, когда наступает пик мужских возможностей! Мы все без исключения восхищались медсестрой Сьюзи из Гамбурга. Она была молоденькой и очень миниатюрной блондинкой, от нее всегда приятно пахло мылом и кремом для лица. Этот запах казался нам божественным. Сьюзи была воплощением женственности для нас всех и меня в том числе. Каждому из нас она напоминала тогда девушку его мечты. Мы все были втайне влюблены в нее, но наша влюбленность носила скорее платонический характер. Однако нам было не суждено долго любоваться красотой Сьюзи. Судьба обрекла нас на скитания, и мы кочевали из одного госпиталя для военнопленных в другой.