В огонь и в воду
Шрифт:
— Наконец! — сказал он в ответ.
— Говори скорей! — сказал Коклико, нас ждет кто-то, кто сильно о тебе беспокоится, в то время, как я беспокоюсь о нем.
— Тогда и говорить нечего, пойдем.
— Дьявол, а не человек! — сказал Коклико, — у него язык нарочно есть для того, чтобы не говорить!
Кадур уже встал и, не отвечая, отворил дверь. Коклико увидел с удивлением, что он остановился перед ручной тележкой, которой он бы и не заметил, и которая стояла у стены кабака. Араб молча надел ремень себе на плечи, стал в оглобли и двинулся, ведя тележку. Тележка была наполовину заполнена
— Одна и та же мысль! — сказал себе Коклико: — я - тряпичник, он огородник.
Коклико пошел вперед. Угренок бежал рядом с ним. В конце улицы мальчик замедлил шаг и, дернув егоза полу, сказал:
— Послушайте, если бы я смел, я спросил бы вас об одной вещи.
— Говори, мальчуган, я очень рад иметь случай услужить тебе.
— Случай-то уже нашелся, — продолжал Угренок, наматывая веревочку вокруг волчка: если я пригодился вам на что-нибудь, потрудитесь сказать вашему господину, что здесь есть бедный мальчик, который бы очень хотел отдаться ему на всю жизнь.
— Значит, ни отца, ни матери? — спросил Коклико, продолжая идти.
— Ни брата, ни сестры.
— Хорошо! Я знаю кой-кого, кто был таким же, как и ты.
— Вы сами, может быть!
— Я сам, и потому-то именно о тебе не забудут. Положись на нас.
Через полчаса после этого короткого разговора, продолжая один — везти свою тележку, а другой — нести свою плетушку, не обменявшись ни словом, ни взглядом, Кадур и Коклико пришли к лавке духов Бартолино. Коклико вошел первым, а Кадур за ним в узкий коридор, в глубине которого Хлоя, стоявшая на карауле, ввела их в темную комнатку, где Югэ и принцесса Мамьяни сидели запершись.
— Вот и кадур, — сказал Коклико, — если можете, вырвите у него рассказ о том, что он видел.
— Дом караулят, — отвечал араб, но можно войти через окно, если нельзя через двери. Я все забрал из шкафов. платье, деньги, бумаги — все положил в тележку.
— А сверху морковь и репу, — проворчал Коклико, потирая руки, — почти такой же болван, как и я, этот бедняга Кадур!
— Значит все спасено? — спросил Югэ.
— Все.
— Теперь надо решаться, — объявил Коклико, — дело ясное, что мы не можем вечно жить ни в лавке с духами, ни в отеле принцессы, ни оставаться навсегда в этих фиглярских костюмах.
Принцесса смотрела на Югэ с тревогой. Настал час окончательного решения.
В друг Югэ ударил себя по лбу и спросил Кадура:
— Ты, должно быть, нашел между бумагами пакет, запечатанный пятью черными восковыми печатями?
— Разумеется.
— Пойди, принеси его.
Кадур вышел.
— Мне позволено пустить в ход это письмо только в случае крайней необходимости, — продолжал Югэ, — или крайней опасности.
— Увы! Опасность грозит каждую минуту! — сказала принцесса.
— Приходится, значит, прибегнуть к этому талисману, который мне дала моя мать, графиня де Шарполь, в минуту разлуки. Кто знает? Спасение, быть может, там и заключается!
— Не сомневайтесь. В ваши лета разве можно считать все потерянным?
Кадур вошел с пакетом в руке.
Монтестрюк взял в волнении этот пакет, напоминавший ему то счастливое, беззаботное время, от которого
— Бедная, милая матушка! — прошептал он. — Мне кажется, как будто вчера только она меня обнимала!
Он пересилил свое волнение и, подняв голову, продолжал:
— Ну! Теперь я пойду к графу де Колиньи и у него попрошу помощи и покровительства. Только не в этом костюме я хочу к нему явиться: он должен помочь дворянину и я хочу говорить с ним, как дворянин.
— Ба! — сказал Коклико. — Мы уже потеряли счет глупостям! Одной больше или одной меньше — право ничего не значит!
Кадур не сказал ни слова и вышел опять. Он достал из тележки полный наряд, лежавший под грудой капусты и принес его графу, который в одну минуту переоделся снова. На этот раз принцесса уже не могла участвовать в экспедиции. Она должна была, наконец, расстаться с тем, кому всем пожертвовала. Она встала бледная, но твердая, и, протянув ему руку сказала:
— Вы любили меня всего один день, полагайтесь на меня всегда.
Вскоре, закутанный с ног до головы в длинный плащ, из под которого видны были только каблуки его сапог, конец шпаги и перо на шляпе, Югэ дошел благополучно до отеля Колиньи, а за ним подошли: КАдур — огородник и Коклико — тряпичник.
Лишь только он вошел в двери отеля, дворецкий остановил его: граф де Колиньи занят важными делами и никого не принимает.
— Потрудитесь доложить графу, что дело, по которому я пришел не менее важно, — возразил Югэ гордо, — и что он будет сам раскаиваться, если не примет меня теперь же: дело идет о жизни человека.
— Как зовут вашу милость? — спросил дворецкий.
— Граф де Колиньи прочтет мое имя на бумаге, которую я должен ему вручить.
— Ваша милость не доверит ли мне эту бумагу?
— Нет! Граф де Колиньи один должен прочесть её. Ступайте.
Дворецкий уступил этому повелительному тону и, почти тотчас же вернувшись, сказал:
— Не угодно ли войти? Граф вас ожидает.
Югэ застал графа де Колиньи стоящим перед столом, заваленным картами, планами в большой комнате, освещенной высокими окнами, выходящими в сад, залитый светом. У него был стройный стан, красивое лицо его поражало выражением смелости и упорства. Ни утомительные походы, ни заботы честолюбия не оставили ни малейших следов на этом лице. Мужественный и ясный взор графа остановился на Югэ.
— Вы желали говорить со мной, и со мной одним? — спросил он.
— Так точно, граф.
— Вы, значит, думали, что принесенная вами бумага настолько важна, что, не зная меня и не желая себя назвать, вы сочли себя вправе настаивать, чтобы я принял вас немедленно?
— Вы сами увидите это сейчас, я же вовсе не знаю, что заключается в этих бумагах.
— А! — отвечал граф де Колиньи с видом любопытства.
Он протянул руку и Югэ подал ему пакет.
При первом взгляде на адрес граф де Колиньи вздрогнул, совсем не стараясь скрыть это движение.