В огонь и в воду
Шрифт:
Когда граф де Монтестрюк сошел во двор, Коклико и Кадур оканчивали все приготовления к отъезду. Лошади были сытно накормлены, чемоданы крепко увязаны, все ждало только сигнала.
— Сегодня, что ли? — крикнул ему Коклико, застегивая чемодан.
— Седлайте коней, едем! — весело отвечал Югэ.
— Наконец то! Я некогда не видел других турок, кроме пряничных, что продают на ярмарке в Оше, и был бы очень рад увидеть, каковы они живые.
Говоря это пока Кадур осматривал, все ли исправно у лошадей, Коклико толкнул маленького мальчика прямо на Югэ и спросил:
— Узнаете этого мальчика?
Югэ взглянул на мальчика, который смотре на него кроткими и блестящими глазенками.
— Э! Да это наш друг с улицы Дофин! — вскричал он, погладив рукой курчавую головку.
— Он самый!
— Пусть едет! Ведь он храбро помогал нам! Поцелуй её за меня, Угренок.
Угренок расплакался и бросился на шею графу де Монтестрюку.
— Ну, вот ты теперь и принят в полк, приятель, — сказал Коклико, пока будет хлеба для троих, будь покоен, хватит и на четвертого.
— Да и лошадей четыре уже готово, — проворчал Кадур.
В тот самый час, когда Югэ садился на коня и, в голове своего маленького отряда, проезжал по Парижу, по дороге в Мец, Орфиза де Монлюсон ходила в сильном волнении взад и вперед по своей комнате.
— Это вовсе не простой вздыхатель, этот граф де Шаржполь, — говорила она себе: — ничего его не пугает, ни опасности, ни женские причуды. Он не опускает глаза ни перед шпагой, ни перед моим гневом. Про него нельзя сказать, что он идет избитыми дорогами к своей цели… эта история с графиней де Суассон, тайну которой он выдал своим молчанием, — очень странная история. Зачем я буду обманывать сама себя? Я почувствовала дрожь ревности, когда подумала, что это правда. С какой гордой уверенностью он отправляется в этот далекий поход, наградой за который должна быть я! Он так сильно верит в мое слово, что даже о нем и не напоминает! Каков он сам, такой он считает и меня: и он прав. Ведь я сравнила себя как то с Хименой. На другой день я и сама удивлялась, что решилась сказать это. Я почти жалела: так мало это было на меня похоже, ведь это было почти обязательство с моей стороны! И нельзя сказать, однако, чтобы он этим хвастал. Он думал и думает ещё теперь, как бы заставить меня сдержать слово одними только благородными подвигами, на которые он пускается. Правда велика отвага и у графа де Шиврю, но в ней нет такой открытой смелости. Мне казалось иногда, что в ней есть даже расчет. Если бы у меня не было герцогской короны в приданное, была бы у него такая страсть? А глаза того ясно говорят мне, что если бы я потеряла все, что придает блеск союзу со мной, то и тогда он пошел бы за мной на край света.
Орфиза продолжала ходить взад и вперед, мечтала, бросалась в кресло, опиралась локтем на стол — и перед ней все стоял, как живой, образ Югэ де Монтестрюка.
— Я помню, как будто это было вчера, как смело он ко мне бросился там, в лесу, на охоте: ясно, что я обязана ему жизнью. Всякий на его месте, видя меня в такой опасности, сделал бы, разумеется, то же самое, все они так говорили, и граф де Шиврю первый, но… не знаю… имел ли другой столько присутствия духа, и столько ловкости? Странней всего — его ответ мне, когда я спросила его, зачем он остановил Пенелопу ударом шпаги. Где у меня была голова, когда я так странно поблагодарила? А он не растерялся, преимущество осталось за ним. А через несколько минут, как он показал графу де Шиврю, что он ни перед чем не отступит! Смирение графа де Шиврю в этом случае, его любезность к сопернику меня немного удивили тогда, да и теперь удивляют, когда я об этом подумаю. Он не приучил меня к такой уступчивости и кротости. И вдруг, перед явно и открыто высказанным соперничеством он становится каким то нежным поклонником, он, Цезарь, выходящий на моих глазах из себя из-за одного пустого слова! Каким чудом появилась вдруг эта кротость? Зачем? Теперь сколько времени пройдет, пока я увижу Монтестрюка! Целые месяцы, год, может быть. Германия, Вена, Венгрия — как это все далеко! Привыкаешь думать, что дальше Фонтенбло или Компьеня ничего и нет. А тут вдруг тот, о ком думаешь, едет в такие страны, о которых и не слышала с тех пор, как училась географии ещё в монастыре! Должно быть очень странно, очень смешно в такой стороне, где не говорят по французски! Как же там говорят? Я люблю вас? Мужчины в этих далеких странах любезные ли, милые, ловкие? А придворные дамы одеваются ли
Она топнула ножкой с досады и продолжала:
— Да, надо признаться, мужчины очень счастливы. Они одни имеют право делать всякие глупости. Хотят ехать — едут, хотят оставаться — остаются! Но зачем же мы оставляем за ними эти преимущества? Кто мешает нам делать то же? Если бы мне захотелось, однако, взглянуть на Дунай, кто бы мог этому помешать? Разве я не могу делать, что хочу? Разве есть кто-нибудь на свете, кто имел бы право сказать мне: я не хочу! Граф де Шиврю. Вот славно! Разве это его касается? Король? Но разве он обо мне думает? У него есть королевство и маркиза де Лавальер! Следовательно, если бы мне пришла фантазия путешествовать, разве я должна спрашивать у кого-нибудь позволения? Разумеется нет! А если так, то почему же и не уехать, в самом деле?
Она захлопала в ладоши и вдруг вскричала веселым голосом:
— Решено! Еду!
Тотчас же она пошла в комнату маркизы де Юрсель и, ласкаясь и целуя её, объявила:
— Милая тетушка, мне сильно хочется уехать из Парижа теперь же. Не правда ли, вы меня так любите, что не откажете?
Маркиза, в самом деле очень любившая племянницу, тоже её поцеловала и отвечала:
— Правда теперь настала такая пора, когда в Париже особенно скучно: все порядочные люди разъезжаются. Вы, кстати, не приглашены на первую поездку в Фонтенбло. В самом деле, почему бы и не исполнить вашего желания.
Орфиза живо, раза два три, поцеловала маркизу и продолжала:
— В таком случае, если угодно, чтобы не терять времени, уедем завтра.
— Пожалуй, завтра.
Орфиза в самом деле не потеряла ни минуты: на карету привязали чемоданы и сундуки. Она назначила распорядителем путешествия доверенного слугу Криктена, служившего у неё с самого её детства, взяла двух лакеев, на храбрость и преданность которых могла совершенно положиться, и такую же верную, преданную горничную, и на следующий же день четыре сильных лошади повезли галопом карету с племянницей и теткой.
Через несколько часов маркиза была немного удивлена, не узнавая дороги, по которой всегда ездила в замок Орфизы в окрестностях Блуа. Она заметила это племяннице.
— Ничего! — отвечала Орфиза: — ведь вы знаете, что все дороги ведут в Рим! после первого ночлега, удивление маркизы удвоилось при виде полей и деревень, по которым она никогда в жизни не проезжала: ясно, что совсем не виды орлеанской провинции были у неё перед глазами.
— Уверены ли вы, Орфиза, что люди не сбились с дороги? — спросила она.
— Они то? Я пошла бы за ними с завязанными глазами. Не беспокойтесь, тетушка. Мы все-таки приедем… вот спросите хоть у Криктена.
Когда спросили у Криктена, он отвечал важно:
— Да, маркиза, мы все-таки приедем.
Таким образом они миновали уже Мо и Эперне и ехали по пыльным дорогам Шампани, как вдруг, раз утром, из пойманного маркизой на лету ответа ямщика, она узнала, что они только что выехали из Шалона.
— Боже милосердный, — вскричала она. Эти разбойники нас увозят Бог знает куда! Надо позвать на помощь!
— Не нужно, тетушка: полиция тут ровно ни при чем.
— Разве ты не слышала? Тот город, откуда мы выехали, — это не Этамп, а Шалон.
— Знаю.
— Ты видишь сама, что они хотят нас похитить. Надо кричать!
— Успокойтесь, тетушка: эти добрые люди вовсе не похищают нас, а только повинуются.
— Кому?
— Мне.
— Но куда же мы едем?
— В Вену.
— В Вену, в австрийскую Вену?
— Да, тетушка.
Маркиза просто обомлела на подушках кареты. Так близко от турок! Было отчего испугаться, особенно женщине! И что за странная мысль пришла Орфизе подвергать их обеих такой опасности? Об этих турках рассказывают, Бог знает какие вещи. Они не имеют никакого почтения к знатным особам. Если только кто-нибудь из них коснется её рукой, она умрет от стыда и отчаяния! Но когда ей заметили, что в Вене она будет иметь случай представиться ко двору императора, добрейшая маркиза успокоилась.