В осаде
Шрифт:
И вот — завод остановлен. Не будет больше ни танков, ни мин, ни тех секретных «штук» — мощных миномётов…
— Весь смысл был в том, что мы работали, — сказала она Сашку. — А теперь нам и делать нечего… Лежать и ждать…
Сашок поёжился и не ответил. Он думал о матери, о том, что она лежит сейчас одна, с потрескавшимися от жара губами, и что он вернётся к ней и скажет: «Знаешь, завод стал…» Может быть, и заводская столовая закроется, раз рабочим незачем ходить на завод… А тогда как же?
— Пойдём к Левитину, Саша, — вдруг сказала Лиза, надевая ватник. — Поговорим насчёт твоей мамы.
Ей было невмоготу сидеть без дела и думать, думать, думать… Возможность заняться сашиными делами
— Если с больницей не выйдет, мы в комсомол зайдём, — говорила она, шагая с ним к зданию, где помещались заводские организации. — О бытовом отряде слыхал? Они помогают. Чем можно, конечно, но помогают.
У Левитина, как всегда, было много народу. Большинство пришло в партком узнать: что же теперь будет, надолго ли остановлен завод, надо ли приходить на работу или сидеть пока дома? Лиза и Сашок заметили, что всем одинаково не хочется отрываться от завода, что всех пугает перспектива сидеть дома…
— Обнадёживать не буду, — говорил Левитин усталым от бесконечных разговоров голосом. — В ближайшие дни ток не дадут, с током пока худо. Кто очень слаб, может побыть дома. Здесь тоже дело найдётся. Вот наши монтёры придумывают одну штуку..
Все посмотрели на монтёров. Их было трое — двое пожилых мужчин и Люба. В ватных штанах и куртке, в оленьей шайке и расшитых бисером пимах Люба казалась хорошеньким мальчишкой. Она замахала руками в цветастых варежках и лукаво затараторила:
— Нет, нет, пока ничего не рассказывайте! Нельзя! Если сделаем, тогда будем хвастать, а пока не надо! И бригада у нас укомплектована, и всё продумано. А рассказывать — только сглазим!
— Сглазу мы не боимся, — сказал старший из монтёров. — А болтать до времени, конечно, ни к чему. Да и сколько мы сможем дать энергии от колеса? Чепуха! На ваш стационар да в контору, ну, может, в один какой-нибудь цех..
Лиза не поняла, от какого колеса монтёры думают давать энергию, и не знала, что такое стационар (ничего подобного на заводе не было), но её подбодрил самый факт какой-то продолжающейся деятельности. Она улучила минутку и сообщила Левитину о болезни сашиной матери.
— Помочь нужно? — спросил Левитин и тут же сказал: — Значит, ты и возьмёшься за это дело. В больницу районную сходишь, договоришься, потом свезти её придётся… лежачая она? Тогда на саночках. Ты в бытовом отряде состоишь?
Лиза смущённо покачала головой.
— Ну, начнёшь делать, значит и состоять будешь. Ты с ними свяжись, у них с больницей отношения установлены и вообще все входы-выходы им известны. Да вот Соловушко тебя сведёт с ними.
Люба захотела сама навестить больную. Она поворчала на Сашка, почему он сразу не рассказал ей о болезни матери, тут же потянула Лизу в комитет комсомола, где помещался и штаб бытового отряда, потом в больницу — «вырывать» койку.
Когда они в зимних ранних сумерках вышли из больницы, добившись места для больной, Люба вдруг села на ступени и попросила:
— Подожди… Немножечко отдохнём…
Лицо её побледнело, глаза глядели жалобно.
Лиза села рядом и почувствовала себя такой утомлённой и слабой, что, казалось, ей уже не подняться с этих ступеней.
— И как мы её потащим, если она лежачая? — со вздохом сказала Люба. — Я сегодня что-то рано выдохлась. Вчера мы с девушками пятерых больных отвезли, и всё на салазках. Больные, теперь, правда, лёгкие, но всё-таки…
— Ничего, дотянем. Да здесь и недалеко, — сказала Лиза, вставая.
Она представила себе, как они потянут вдвоём салазки с больной и как будет потом приятно, что сделано что-то хорошее, полезное людям, и ей захотелось скорее сделать это и взяться ещё за что-нибудь подобное, и ходить, преодолевая голод и слабость, пока сама не свалится… Радость самоотвержения по-новому предстала
— Я вчера возила, возила, ну — прямо лошадь, — пробурчала Люба, неохотно вставая. — Так ведь если лошадь — лошади тоже сено нужно…
3
Когда колонна грузовиков выходила из Кабоны, первые порывы ветра взметали и бросали под колёса пригоршни сухих снежинок. После трёх дней жестоких морозов потеплело. Но Соня опытным взглядом окидывала низкое серое небо и сузившийся горизонт, который будто приближался с каждой минутой.
Дорога была хорошая, и колонна неслась полным ходом. Требовалось только следить за идущей «впереди машиной, чтобы не врезаться в её кузов, если она затормозит. Это не мешало думать, и Соня думала о Мике. Неделю назад она получила от него коротенькую записочку: «Вчера погиб Глазов. Будем мстить за него. Целую тебя, моя родненькая». Когда он называл её так, это значило, что ему очень грустно. Сержант из БАО, доставивший записку, рассказал ей, что Глазова нельзя было узнать, так он обгорел, и что Мика очень плакал. Соня никак не могла представить себе Мику плачущим.
В последний раз они виделись три недели назад. Соня приехала в Кабону ночью и хотела сразу завалиться спать, но ей сказали, что лейтенант приказал явиться к нему, в какой бы час она ни вернулась. Соня выругалась и потащилась к лейтенанту. А там сидел Мика, в новом белом полушубке и уже немного пьяный, так как лейтенант угощал его спиртом. Лейтенант сказал: «Ну, слава богу», и сразу вышел, а она села рядом с Микой, как была, с перепачканными руками, в ватном костюме с пятнами масла, и Мика сам снял с неё теплую шапку, расчесал её слежавшиеся волосы и поцеловал её в губы, в один глаз, в другой и снова в губы. Потом он её угощал разведённым спиртом и консервами, как хозяин. И сказал, что её лейтенант хороший парень, гостеприимно встретил и догадался во-время «смыться». Ещё он сказал, что ждёт её уже три часа и ему пора возвращаться в полк, чтобы забраться в койку до побудки, так как он в «самоволке». Она сказала: «Ой, Мика, это же нехорошо!» а он ответил: «Нехорошо! Я вижу, ты очень недовольна!» Они снова поцеловались, и она вышла проводить его, но он захотел сначала проводить её, и они долго стояли у входа в её землянку, на морозе, прощались, молчали и снова прощались. Потом она всё-таки пошла проводить его до шоссе, и там они опять всё прощались, пока не подоспела какая-то машина, которую Мика подхватил, чтобы добраться до аэродрома. Шофёр был весёлый и уговаривал Мику взять с собою «барышню», обещал даже отвезти её обратно, но тут Мика ревниво нахмурился и сказал: «Не на такую напали». Они зашли за машину и в последний раз попрощались, а шофёр сердито крикнул: «Долго вы там любезничать будете?» И тогда Мика вскочил в кабину, и машина ушла, а Соня махала рукавицей и долго видела голову Мики, высовывающуюся из кабины, — и вдруг сообразила, что уже светло. Она несколько дней волновалась, не попался ли Мика с этой своей «самоволкой», но, видимо, всё обошлось..
Теперь она думала о том, что Мика очень плакал, и о том, что он недалеко отсюда дежурит на аэродроме, готовый в любую минуту подняться в воздух и отогнать немцев, если они налетят на трассу. Но похоже, что налёта не будет: видимость плохая, и как бы не было метели…
Не успели они отъехать от Кабоны пять километров, как порывы ветра участились, окрепли, горизонт растворился в серой пелене, посыпался крупный снег. Ветер крутил его, бросал в стекло, взметал и снова бросал. Кузов передней машины то исчезал, то снова появлялся. Соня напевала привязавшуюся к ней мелодию песенки, но теперь думала только о том, чтобы не врезаться в переднюю машину и не сбиться с дороги в этой чортовой метели.