В осаде
Шрифт:
Лес кончился, цепь вступила на белую равнину, поросшую редким кустарником. Болото. Владимир Петрович всё чаще останавливается, озирается, находит ему одному видимые приметы и осторожно ступает в глубокий снег. Лунный свет заливает равнину, чётко обозначая на ней тёмные фигуры людей, идущих цепью. Если у немцев есть наблюдатели по краю болота, цепь будет для них удобной, чёткой мишенью.
Где-то позади вскрикнула тоненьким голосом девочка. «Я не могу больше!» — звонко прозвучало в тишине. Зашикали. Движение цепи оборвалось… Наладилось вновь… Значит, кто-то из мужчин взял девочку на руки, понёс.
Медленно, тяжело, безостановочно движется цепь по равнине,
Все ли выдержат этот поход?.. Но те, кто выдержит, будут спасены. И эта девочка, крикнувшая «не могу больше», и грудной ребёнок, и его несчастная, стынущая на морозе мать… И шесть сотен бойцов, которые через некоторое время нанесут немцам внезапные и злые удары…
А Ольга не поспела. Не пришла. Попалась ли на обратном пути Таня? Или выдала подружка, которой Ольга легкомысленно доверилась?.. Может ли быть, что Ольгу схватили, увезли, замучили?..
Он простонал громко. Так громко, что Владимир Петрович оглянулся.
— Ногу подвернул, — шопотом объяснил Гудимов.
Ольга лежала, связанная, в холодном дровяном сарае за домом Сычихи. Всё тело ныло и горело так, что мороз не чувствовался. Рассечённая губа распухла.
За дверью ходил часовой — скрип-скрип, скрип-скрип.
Как это случилось, что Иринка выдала её?. Ведь они вместе читали доклад Сталина и вместе проносили его на станцию, и Иринка, конечно, понимала, почему Ольга так интересуется знакомством с железнодорожниками, и это она восхищённо сказала: «Молодцы!», когда эшелон с карательным отрядом полетел под откос в трёх километрах от станции… А в ночь, когда партизаны сожгли школу с немецким гарнизоном, ведь это Иринка прыгала от радости и говорила, жарко дыша: «Конец им, правда?» И когда на станции, а потом здесь, в селе, они завели знакомство с офицерами, Иринка, казалось, помогала Ольге, чем могла, пела романсы и плясала, чтобы немцы дорожили их компанией… Что же, понравилось ей жить такой весёлой жизнью? Или испугалась?.. Да, когда немцы подтянули сюда войска, оттеснили партизан в лес, окружили их, Иринка стала сторониться Ольги, вздрагивала, бледнела, боялась пускать Ольгу в дом… «Ты ночуй у тёти Саши, так лучше будет…» Когда немцы стали хватать всех, заподозренных в сочувствии партизанам, Иринка стала сама не своя и охотно напивалась в компании немецких офицеров… Значит, струсила? «Лишь бы спастись самой, лишь бы прожить?..»
Жить… Да, жить. Что есть на свете лучше и желаннее жизни?..
Но об этом не надо думать. Ослабеешь. А могут притти за мною сейчас или через полчаса, или ночью… Важнее об Ирине. Это очень важно понять. Перед войною сельская молодёжь много помогала строительству школы-десятилетки, и Ирина тоже… А комсомольский бал весною, за месяц до войны, был очень хорош, весел, наряден. Ирина тогда и вступила в комсомол. Только билет получить не успела. Так, по крайней мере, она говорит. А может быть успела, да сожгла билет, когда пришли немцы?. Пошла в комсомол потому, что на комсомольском балу было весело. И её приняли, потому что райком комсомола очень «нажимал» на процент роста организации. Я сама ездила по организациям и нажимала — плохо растёте… А в душу её не заглянули. Душу не укрепили, не воспитали. Ничего не восприняла Иринка. Ни принципов, ни идеалов, ни традиций боевого комсомола. Настал час испытания — и ничего у неё за душою не оказалось, кроме себялюбия и слабости духа…
Кто-то окликнул часового, он громко
Надо приготовиться. Говорят, они любят допрашивать по ночам. Надо ли отпираться от того, что я партизанка?. Или, наоборот, бросить им в лицо всё, всё. Сказать им, что меня они могут убить, но партизанское движение им не уничтожить никогда?.. Или лучше отказаться отвечать им, молчать, молчать, молчать… Они всё равно будут мучить. Как?. Говорят, они прижигают тело калёным железом… Только бы не это… Всё равно, я буду молчать, молчать, молчать, откушу язык, но буду молчать… Или нет — крикну им всё, что думаю. Пусть знают, каковы русские люди! Пусть знают, каковы советские девушки, пусть поймут, что Иринка — жалкий выродок, подлое, гнусное исключение., Вызывающе, презрительно крикнуть им в лицо!. Может быть, они разозлятся и застрелят сразу? Не мучая?.. Всё равно, пусть мучают, я вытерплю. Надо вытерпеть. Что бы ни было — вытерпеть…
В углу заскреблась мышь. Или крыса. Ольга содрогнулась и подобрала ноги.
— Оля!
Часовой ходил взад и вперёд — скрип-скрип скрип-скрип. Послышалось ей?..
— Оля! Олечка!
Не дыша, она поползла к задней стене сарая, на звук голоса, опираясь связанными, избитыми руками о холодную землю, покрытую мёрзлыми колкими щепками.
— Это я, Таня. Ты слышишь? — еле слышно неслось в щель.
— Слышу, Танечка.
— Ты связана?
— Да.
— Я брошу в окошечко нож. Ты сумеешь взять его?
— Сумею.
— Я обернула его тряпкой, чтоб не стукнул.
Часовой остановился. Слышно было, как он чиркал зажигалкой. Он стоял у двери долго. И всё это время Ольга не шевелилась, опираясь на занемевшие, ноющие руки.
Часовой снова зашагал взад и вперёд, пританцовывая от холода.
— Олечка! Тебя били?
— Били.
— Итти на лыжах сможешь?
— Смогу.
— Когда сарай откроют, ты сразу выскакивай и беги скорее — скорее к баньке, за банькой лыжи. И прямо к той полянке. Там тебя ждут.
— Хорошо.
— Счастливо, Оленька.
— Спасибо, Танюша.
Тишина. Только поскрипывание шагов у двери да неясные далёкие звуки патефона. Это немцы гуляют, празднуют новый год.
Тишина. Час тишины. Два часа тишины… Уже ночь. Может быть, уже начался новый год?.. И может быть, он будет и для меня. Милые, милые люди, родные… Я же должна была знать, что они меня не бросят в беде… Кто выручает меня?.. Как они уберут часового, когда по улице ходят патрули, когда в доме Сычихи стоят немцы?..
Сменился часовой. Наверное, полночь. Новогодняя полночь.
Хлопнула дверь дома. Стук топора. Кто-то колет дрова?
— Эй, солдат, небось холодно? — грубо крикнула Сычиха… Слышно было, как она приближается к сараю. — На пирога, солдат. Как-никак, новый год!
— Спа-си-ба, — сказал солдат.
Тотчас за дверью что-то хряснуло, тяжело шлёпнулось об стену. Оглушительно, под самой дверью грянул выстрел.
Сильный удар топора сшиб замок.
— Беги! — шопотом крикнула Сычиха.
Ольга выскочила из сарая, наткнулась на труп часового, перепрыгнула через него, побежала за сарай к баньке, как по воздуху несясь по сугробам. Там стояла Таня возле лыж, уже наставленных носами к лесу, с валенками, вдетыми в ремешки. Таня накинула на Ольгу шубейку, Ольга всунула ноги в валенки и понеслась к лесу, не оглядываясь. У сарая хлопнул выстрел. Потом ещё выстрел. Ольга на секунду остановилась и побежала дальше. Что бы там ни случилось, она ничем помочь не может. И если её спасение куплено дорогой ценой, всё равно надо бежать, тем более надо бежать…