В ожидании Догго
Шрифт:
Главные торги, на какие газеты откликаются крупными заголовками, – это импрессионисты и современное искусство. Именно здесь тратятся бешеные деньги. В прошлом году «Сотби» продал в Нью-Йорке пастельный рисунок Эдварда Мунка «Крик» за семьдесят четыре миллиона фунтов. Незадолго до аукциона я серьезно подумывал сесть в самолет и лететь в США. Понимал, что картина, долго находившаяся после написания в частных руках, скорее всего снова исчезнет в личной коллекции (что и случилось на самом деле). Но на короткое время она была доступна для обозрения – нужно было только свернуть с улицы и постоять перед ней. Теперь это позади, и я сомневаюсь,
Так обстоит дело с аукционами: соприкасаешься с красотой любого рода, но эти встречи мимолетны, преходящи и никогда не повторяются, словно на улице бросилась в глаза эффектная женщина и прошла мимо.
Я ничего не сказал Эди, когда привел ее в аукционный дом «Кристи» на Кинг-стрит. К нам наперехват двинулся мужчина в черной униформе.
– Извините, сэр, мы пускаем только с собаками-поводырями.
– Это пес психической гигиены. – Я уже пару раз употреблял эту формулу в автобусах и всегда произносил тоном то ли трейнспоттера, [4] то ли компьютерного фаната.
4
Трейнспоттинг – вид хобби, когда энтузиасты проводят время у локомотивных депо, на вокзалах или у железнодорожных путей и записывают серийные номера проходящих поездов и локомотивов.
– Пес психической гигиены? – Служитель посмотрел на Эди, та ответила ему ласковой улыбкой. – Хорошо, – кивнул он. – Проходите.
Торг был масштабным, наверное, самым впечатляющим из всех, что я видел. Я знал, чего ждать, поскольку сверился в Интернете с каталогом. Среди сорока лотов были три Ренуара, пять Пикассо, два Матисса, Ван Гог и бронза Альберто Джакометти. Ключевые лоты, как ни странно, разочаровывали. По каталогу трудно представить, как выглядит произведение искусства. Напротив, пейзаж Пьера Боннара порадовал: на экране компьютера он казался плоским и невыразительным, а здесь мерцал жаром средиземноморского дня. Я почти услышал цикад.
Перед картинами Ван Гога мне всегда становится немного грустно. Дело не в его безумной гениальности или безвременной смерти от пули, пущенной собственной рукой. А в понимании, что он сошел в могилу, не сознавая, какое исключительное влияние оказал на мир. Лишь несколько современников знали, что он провидец, пророк.
На торги выставили написанное маслом небольшое полотно, изображающее приют для душевнобольных в Арле – местечке на юге Франции, где художник закончил жизнь. Это бушующее торжество голубого, фиолетового и оранжевого предполагали продать за сумму от десяти до двенадцати миллионов фунтов. Абсурдные деньги, если вспомнить, что при жизни художник мог едва заработать на то, чтобы прокормиться.
Эди, в которой, как я уже понял, жил дух противоречия, не соглашалась, однако в ее контраргументах чувствовалось нечто игривое: мол, когда все уже сказано и сделано, от нас остается лишь куча костей и доброе имя. Наверное, Ван Гог понимал это и рассудил, что лучше умереть на вершине гениальности, чем человеком, победившим свою депрессию и еще сорок лет рисовавшим посредственность.
– Как Штеффи Граф. Ушла на вершине славы. Я лучшая, спасибо и прощайте.
– Может, подобное решение ей подсказало глубокое знание творчества Ван
– Если это все, что вы можете сказать, то победа в споре за мной.
– В каком споре? Ван Гог убил себя не для того, чтобы увековечить свое имя.
– Откуда вам знать? Может, именно для этого.
Эди явно разбиралась в искусстве, но ей нравилось показывать, что она относится к своей эрудиции не слишком серьезно. Эди выросла в образованной, читающей семье и была единственной дочерью композитора-отца, который также занимался музыкальной журналистикой, и матери гончара и археолога-любителя. Когда Эди была моложе, родители постоянно водили ее на выставки и концерты. Вот такой же и Джей: его приучали к культуре с раннего возраста, он впитывал ее, можно сказать, сквозь поры. Я втайне завидовал им. Нам с Эммой, когда мы росли, ничего такого не давали.
– Мой отец из придерживающихся левых взглядов ученых старой школы, – объяснил я. – Он считает музыку и искусство буржуазной мишурой. Хотя сейчас, наверное, не так категорично.
– А мать? – спросила Эди.
– Отец такой человек, что для собственного блага ему лучше не возражать.
Я не собирался распространяться о своем детстве. Хотел, чтобы мы оказались перед великими произведениями искусства, потому что рядом с такими полотнами собственные слабые способности к творчеству получают импульс в нужном направлении. Возникает ощущение перспективы и прозрачности. А иногда в голову приходит мысль, как решить какую-нибудь проблему.
Но сегодня не получалось. Во всяком случае, не сразу. До того момента, когда мы возвращались по Пиккадилли в агентство, и я не предложил все-таки оставить в качестве слогана «Не надо! Не понравится!».
– Я бы не стала, – покачала головой Эди. – Это звучит как предупреждение минздрава.
Мне знакомо подобное ощущение – оно всегда одно и то же: холодок по спине.
– Вот оно!
– Что?
– Умная девочка!
– Что я такого сказала? – недоумевала Эди.
Удался прекрасный макет. Мы добивались большего напряжения между образом и словами и получили его. Внизу снимка с поцелуем грубым бинтом вилась белая полоса, по ней бежали черные жирные буквы: «Предупреждение! Лосьон «Со свистом!» способен изменить вашу линию жизни!»
Ральф пришел в восторг. И не только потому, что нам удалось включить в подпись название продукта. Плакат получился броским, приковывающим внимание. И легкая насмешка над нашим помешанным на здоровье и безопасности обществом тоже должна была понравиться. Кроме того, слоган давал простор для вариаций. И несколько мы сразу ему предложили. Больше всего Ральфу понравился такой: «Курение убивает. Лосьон «Со свистом!» – нет». Он был рассчитан не на данный момент, а на то время, когда кампания будет раскручена. Клиентам нравятся идеи с продолжением; у них создается ощущение, что за свои деньги они получают больше.
Ральф откинулся на спинку стула и произнес:
– Хорошо. Я бы сам взялся за кампанию, если бы не знал, что Патрик собирается дать импульс.
Когда мы вернулись в кабинет, я заметил, что Эди обескуражена.
– Тристан почти ничего не сказал.
– Что тут говорить?
– Он всегда что-то говорит.
– Может, ему не понравилась идея? – предположил я.
– Думаете? – Эди посмотрела на меня с дивана, где она с рассеянным видом поглаживала Догго.
– Он прагматик. Наверное, просто держит порох сухим.