В ожидании дождя
Шрифт:
Одновременно я ухитрился поймать взгляд Энджи. Она находилась впереди, в девятом ряду от алтаря, и как раз поворачивалась пожать руку пухлому подростку у себя за спиной. У нее на лице отразилось легкое удивление, радость и обида; она слегка качнула головой, показывая, что узнала меня. Я не видел ее шесть месяцев, но, собрав выдержку в кулак, подавил в себе желание замахать руками и издать восторженный вопль. В конце концов, мы были в церкви, где пылкие проявления любви не приветствуются. Более того, мы были в церкви отца Маккендрика, и подозреваю, что, закричи я, он без
Еще семь минут, и мы очутились на свободе. Будь на то воля Маккендрика, мы бы и в четыре уложились, но отдельные сильно немолодые прихожане ковыляли к причастию нога за ногу, несмотря на то что пастырь жег их взглядом, без слов говорящим: у Бога, может, и есть все время мира, но у меня его нет.
Я остановился на паперти перед церковью и видел, как Энджи, задержавшись в дверях храма, разговаривает с пожилым джентльменом в костюме из сирсакера. Она пожала его трясущуюся руку своими двумя, наклонилась, прислушиваясь к нему, и широко улыбнулась, когда он договорил. Мимо них протискивалась мамаша с тринадцатилетним пухлым сыном; пацан чуть шею не свернул, пытаясь на ходу заглянуть наклонившейся Энджи в декольте. Словно почувствовав мой взгляд, он обернулся и густо покраснел, охваченный старым добрым католическим комплексом вины. Я строго погрозил ему пальцем, он спешно перекрестился и уставился вниз, себе под ноги. В следующую субботу он будет на исповеди горько каяться в низменных чувствах и греховных мыслях. Учитывая его возраст, таких чувств и мыслей у него должно быть завались — не меньше тысячи.
«— Прочитай „Богородицу“ шестьсот раз, сын мой.
— Угу, отче.
— Ослепнешь ведь, сын мой.
— Угу, отче».
Энджи спустилась вниз, лавируя между толпящимися на каменных ступенях прихожанами. Она пальцами откинула волосы со лба, хотя могла бы просто мотнуть головой — эффект был бы тот же самый. Приближаясь ко мне, она не поднимала глаз. Возможно, опасалась, что я прочту в них нечто такое, что либо сделает меня счастливым, либо разобьет мне сердце.
Она сменила прическу. Сделала короткую стрижку. Пышной гривы темно-шоколадных волос, в которых поздней весной и летом всегда начинала золотиться рыжина, этих роскошных прядей, доходивших ей до пояса и густо усыпавших не только ее, но отчасти и мою подушку, этих восхитительных локонов, требовавших не меньше часа возни перед каждым выходом в свет, — ничего этого больше не было.
Узнай об этом Бубба, он бы заплакал. Ну, может, и не заплакал бы, а взял и застрелил кого-нибудь. Для начала — ее парикмахера.
— О прическе — ни слова, — сказала она, подняв ко мне голову.
— О какой прическе?
— Спасибо.
— Нет, я серьезно, у кого тут прическа?
Ее глаза цвета карамели потемнели.
— Что ты здесь делаешь?
— До меня дошел слух, что здесь можно послушать офигительную проповедь.
Она переступила с ноги на ногу.
— Ха.
— А что, нельзя? Заодно и с тобой повидаться.
Она посмотрела на меня, и я прочитал в ее глазах обиду, стыд и уязвленную гордость.
В прошлый раз мы виделись зимой. Выпили кофе. Потом вместе пообедали.
— У меня есть другой.
— Другой?
Я выудил из-под кресла термомайку и стал ее натягивать.
— Другой. Поэтому больше никаких встреч.
— Тогда просто вернись ко мне, и к черту этого другого.
Обнаженная по пояс и сильно этим недовольная, она взглянула на меня, пытаясь расцепить крючки бюстгальтера, обнаруженного на обеденном столе. Я-то оделся гораздо быстрее. Хорошо мужикам: трусы, джинсы, свитер, и готово.
Энджи, продолжавшая бороться с крючками, выглядела несчастной.
— Ничего у нас не выйдет, Патрик.
— Да выйдет все.
Она решительно застегнула на себе бюстгальтер, словно ставя в наших отношениях последнюю точку, и потянулась за свитером.
— Нет, не выйдет. Как бы нам этого ни хотелось. По мелочам у нас расхождений нет. Но в главном мы никогда не договоримся.
— А с другим? — спросил я, обуваясь. — С ним у тебя все в шоколаде?
— Надеюсь, что да, Патрик. Надеюсь, что да.
Она натянула на голову свитер и рукой высвободила из-под ткани гриву своих волос.
Я поднял с пола свою куртку.
— Если с другим у тебя все так хорошо, Эндж, то чем мы сейчас занимались в гостиной?
— Считай, что это нам приснилось.
Я через всю комнату бросил взгляд на ковер.
— Хороший был сон.
— Возможно, — тусклым голосом сказала она. — Но я уже проснулась.
Стоял поздний январский вечер, когда я покинул ее квартиру. Город казался напрочь лишенным красок. Я поскользнулся и, чтобы не упасть, ухватился за черный древесный ствол. И потом еще долго стоял, держась за него. Стоял и ждал, пока пустота внутри не заполнится хоть чем-нибудь.
Через какое-то время я пошел дальше. Темнело. Температура падала, а у меня не было перчаток. И ветер поднялся.
— Ты слышала о Карен Николс? — спросил я, пока мы с Энджи шагали в тени деревьев в Бей-Вилледж. В листве мелькали солнечные пятна.
— Кто же о ней не слышал?
Вечер был облачный. Кожу ласкал влажный ветер, пахнувший приближающимся ливнем. Он мылом проникал в каждую пору тела.
Энджи взглянула на толстую марлевую повязку, закрывавшую мое ухо.
— Кто это тебя так?
— Да вот, вмазали по башке разводным ключом. Сломать ничего не сломали, но синячище знатный.
— Внутреннее кровотечение?
— Было, — кивнул я. — В травмопункте все промыли.
— Удовольствие еще то, подозреваю.
— Ниже среднего.
— Что-то часто тебе морду бьют, Патрик.
Я закатил глаза. Пора переводить разговор на другую тему. Хватит обсуждать мои физические достоинства, вернее, их отсутствие.
— Мне нужна дополнительная информация о Дэвиде Веттерау.