В петле
Шрифт:
Когда экипаж свернул на набережную, какой-то господин в цилиндре и в пальто быстро прошёл мимо, держась так близко к стене, что, казалось, он задевал её.
«Ей-богу, — подумал Джолион, — это Сомс! Что ему здесь надо?» И, остановив экипаж за углом, он вышел и вернулся к тому месту, откуда был виден её подъезд. Сомс остановился перед домом, он смотрел на свет в её окнах. «Если он войдёт, как мне поступить? — думал Джолион. — Что я имею право сделать? Ведь то, что он сказал, в сущности правда. Она всё ещё его жена, и у неё нет никакой защиты против его посягательств. Ну, если он войдёт, — решил он, — я войду за ним». И он стал подвигаться к
— Поезжайте! — крикнул он в окошко.
Фигура Сомса выросла рядом.
— Кэб! — окликнул он. — Занят? Алло!
— Алло! — ответил Джолион. — Вы?
На лице его кузена, казавшемся белым в свете фонаря, промелькнуло подозрение; это заставило Джолиона решиться.
— Я могу вас подвезти, — сказал он, — если вам в западную часть города.
— Благодарю, — ответил Сомс и сел в экипаж.
— Я был у Ирэн, — сказал Джолион, когда кэб тронулся.
— Вот как!
— Вы у неё были вчера сами, насколько я понимаю.
— Был, — сказал Сомс. — Она моя жена, как вам известно.
Этот тон, эта насмешливо приподнятая губа вызвали у Джолиона внезапную злобу; но он подавил её.
— Вам лучше знать, — сказал он, — но если вы хотите развода, вряд ли разумно бывать у неё, вы не находите? Нельзя быть и охотником и дичью сразу.
— Благодарю за предостережение, — сказал Сомс, — вы очень добры, но я ещё не решил окончательно.
— Она-то решила, — сказал Джолион, глядя прямо перед собой. — Нельзя так просто вернуться к тому, что было двенадцать лет назад.
— Это мы ещё посмотрим.
— Послушайте! — сказал Джолион. — Она в невыносимом положении, и я единственный человек, который на законном основании имеет какое-то право входить в её дела.
— За исключением меня, — сказал Сомс, — который тоже в невыносимом положении. Её положение — это то, что она сама для себя сделала; моё это то, что она для меня устроила. Я совсем не уверен, что в её же собственных интересах я не предложу ей вернуться ко мне.
— Что! — воскликнул Джолион, и дрожь прошла по всему его телу.
— Не понимаю, что вы хотите сказать вашим «что», — холодно проговорил Сомс. — Ваше право входить в её дела ограничивается выплатой ей процентов, и я просил бы вас не забывать этого. Если я в своё время предпочёл не позорить её разводом, я тем самым сохранил на неё свои права и повторяю: я совсем не уверен, что не пожелаю воспользоваться ими.
— Боже мой! — воскликнул Джолион, и у него вырвался короткий смешок.
— Да, — сказал Сомс, и что-то мертвенное было в его голосе. — Я не забыл прозвища, которым меня почтил ваш отец. «Собственник»! Не зря же я ношу такое прозвище.
— Ну, это уж какая-то фантастика, — пробормотал Джолион.
Не может же этот человек заставить свою жену насильно жить с ним. Это время как-никак прошло! И он покосился на Сомса с невольной мыслью: «Неужели бывают такие люди?» Но Сомс выглядел вполне реальным; он сидел прямой и даже почти элегантный: коротко подстриженные усы на бледном лице, зубы, поблёскивающие под верхней губой, приподнятой в неподвижной улыбке. Наступило долгое молчание, и Джолион
— Это для неё во многих отношениях лучшее, что может случиться.
При этих словах Джолион почувствовал такое смятение, что едва мог заставить себя усидеть в экипаже. Казалось, его втиснули в ящик с сотнями тысяч его соотечественников, и тут же вместе с ними втиснулось то, что было их неотъемлемой, национальной чертой, то, что всегда претило ему, нечто, как он знал, чрезвычайно естественное и в то же время казавшееся ему непостижимым: эта их незыблемая вера в контракты и нерушимые права, их самодовольное сознание собственной добродетели в неукоснительном использовании этих прав. Здесь, рядом с ним, в кэбе, находилось само Воплощение, так сказать овеществлённая сумма инстинкта собственности — его родственник к тому же! Это было чудовищно, невыносимо! «Но здесь не только это! — подумал он с чувством какого-то отвращения. — Говорят, собака возвращается к своей блевотине. Встреча с Ирэн что-то разбудила в нём. Красота! Дьявольское наваждение!»
— Так вот, — заговорил Сомс, — как я уже вам сказал, я ещё не решил окончательно. Я был бы вам весьма признателен, если бы вы потрудились оставить её в покое.
Джолион сжал губы; он, всегда ненавидевший ссоры, сейчас почти радовался возможности поссориться.
— Я вам не могу этого обещать, — коротко ответил он.
— Отлично, — сказал Сомс, — в таком случае мы знаем, как нам быть. Я сойду здесь. — И, остановив экипаж, он вышел, не попрощавшись ни словом, ни жестом. Джолион поехал дальше в свой клуб.
На улицах выкрикивали первые сообщения с театра воины, но он не слушал. Что сделать, чтобы помочь ей? Если бы отец был жив! Вот кто мог бы многое сделать! Но почему же он не может сделать того, что сделал бы отец? Разве он не достаточно стар — пятьдесят стукнуло, дважды женат, у него уже взрослые дочери и сын. «Чудно, — думал он. — Если бы она была дурнушка, я бы не задумывался над этим. Красота — это наваждение для того, кто восприимчив к ней». И он вошёл в читальню клуба совсем расстроенный. В этой самой комнате он и Босини беседовали когда-то летним вечером; он хорошо помнил даже и теперь осторожную, замаскированную лекцию, которую он прочёл тогда молодому человеку в интересах Джун, и симптомы форсайтизма, которые он тогда пытался установить, и как он тогда недоумевал и старался представить себе, что это за женщина, против которой он предостерегает Босини. А теперь! Он чуть ли не сам нуждается в предостережении. «Странно, — подумал он, — вот уж действительно чертовски странно!»
XIV. СОМСУ СТАНОВИТСЯ ЯСНО, ЧЕГО ОН ХОЧЕТ
Насколько легче сказать: «В таком случае мы знаем, как нам быть», чем разуметь нечто определённое под этими словами. Произнося их, Сомс только дал волю своей инстинктивной ревнивой ярости. Он вышел из экипажа, преисполненный глухой злобы на себя за то, что не повидался с Ирэн, на Джолиона — за то, что тот виделся с ней, и ещё на то, что сам он, в сущности, не может решить, чего он хочет.
Он вышел, потому что не в состоянии был больше оставаться рядом со своим кузеном, и теперь, быстро шагая по улице, он думал: «Ни одному слову этого Джолиона нельзя верить. Был парией, и останется парией! У этого субъекта врождённое тяготение… тяготение к разврату». (Он постеснялся употребить слово «грех», потому что оно казалось слишком мелодраматичным для Форсайта.)