В петле
Шрифт:
И если бы неотвязчивый собеседник, все ещё не удовлетворившись, спросил: «Значит, вы не ищете в этом браке духовного общения?» — Сомс усмехнулся бы своей кривой усмешкой и ответил: «Это уж как придётся. Если чувства будут удовлетворены и моё „я“ будет увековечено в потомстве, если дома у меня будет хороший тон и хорошее настроение — это всё, чего я могу желать в моём возрасте. Я вовсе не склонен мечтать о каких-то преувеличенных чувствах». После этого собеседник, если он обладает достаточным тактом, должен прекратить свой допрос.
Королева умерла, и в воздухе величайшей столицы Мира стояла серая мгла непролитых слез. В меховом пальто, в цилиндре, Сомс с Аннет, укутанной в тёмные меха, пробравшись сквозь толпу на Парк-Лейн в это утро похоронного шествия, остановился у ограды Хайд-парка. Хотя обычно всякие происшествия общественного характера мало волновали Сомса, это глубоко символическое событие, это завершение длительной блестящей эпохи произвело на него впечатление. В 37-м году, когда королева взошла на престол, «Гордый Досеет» ещё строил дома, уродовавшие Лондон, а Джемс, двадцатишестилетний юноша, только закладывал фундамент своей юридической карьеры. Ещё ходили почтовые кареты, мужчины носили пышные галстуки, брили верхнюю губу, ели устрицы прямо из бочонков, на запятках карет красовались грумы, женщины
73
Имеются в виду шестьдесят четыре года царствования королевы Виктории (1837–1901).
И для того чтобы посмотреть, как уходит этот век, Лондон, его любимец и баловень, вливал потоки своих граждан сквозь все ворота в Хайд-парк, этот оплот викторианства, заповедный остров Форсайтов. Под серым небом, которое вот-вот, казалось, брызнет мелким дождём, тёмная толпа собралась посмотреть на пышное шествие. Добрая старая королева, богатая добродетелью и летами, в последний раз вышла из своего уединения, чтобы устроить Лондону праздник. Из Хаундсдитча, Эктона, Илинга, Хэмстеда, Излингтона и Бетнел-Грина, из Хэкни, Хорнси, Лейтонстона, Бэттерси и Фулхема и с тех зелёных пастбищ, где расцветают Форсайты, — Мейфера и Кенсингтона, Сент-Джемса и Белгрэвии, Бэйсуотер и Челси и Риджент-парка стекался народ на улицы, по которым сейчас с мрачной помпой и в пышном параде пройдёт смерть. Никогда больше не будет ни одна королева царствовать так долго, и народу не придётся больше поглядеть, как хоронят такую долгую эпоху. Какая жалость, что война все ещё тянется и нельзя возложить на гроб венок победы! Но, кроме этого, в проводах будет все: солдаты, матросы, иностранные принцы, приспущенные знамёна и похоронный звон, а главное — огромная, волнующаяся, одетая в траур толпа, в которой, может быть, не одно сердце под чёрной одеждой, надетой ради этикета, сжимается лёгкой грустью. В конце концов, это не только королева уходит на покой, это уходит женщина, которая мужественно терпела горе, жила, как умела, честно и мудро.
В толпе перед оградой парка Сомс, стоя под руку с Аннет, ждал. Да! Век уходит! Со всем этим тред-юнионизмом и с этими лейбористами в парламенте, с этими французскими романами и ощущением чего-то такого в воздухе, чего не выразишь словами, всё пошло совсем по-другому; он вспомнил толпу в ночь взятия Мейфкинга и слова Джорджа Форсайта: «Они все социалисты, они зарятся на наше добро». Сомс, подобно Джемсу, ничего не знал, ничего не мог сказать, что будет, когда на престол сядет этот Эдуард [74] . Никогда уж больше не будет так спокойно, как при доброй, старой Викки! Он, вздрогнув, прижал руку своей молодой жены. Это по крайней мере было что-то его собственное, что-то, наконец, снова его неотъемлемо-домашнее, то, ради чего стоит иметь собственность, что-то действительно реальное. Крепко прижимая её к себе и стараясь отгородить от других, Сомс чувствовал себя довольным. Толпа шумела вокруг них, ела бутерброды, стряхивала крошки; мальчишки, взобравшись на платаны, болтали, как мартышки, бросались сучьями и апельсинными корками. Время уже прошло, процессия должна вот-вот показаться! И вдруг чуть-чуть левее позади он увидел высокого мужчину в мягкой шляпе, с короткой седеющей бородкой и высокую женщину в маленькой круглой меховой шапочке под вуалью. Джолион и Ирэн, болтая, улыбаясь, стояли, тесно прижавшись друг к другу, как он и Аннет! Они не видели его; и украдкой, с каким-то очень странным чувством, Сомс наблюдал за ними. Они кажутся счастливыми! Зачем они пришли сюда, эти двое отвернувшиеся от всех законов, восставшие против идеалов викторианства? Что нужно им в этой толпе? Каждый из них дважды изгнан приговором морали — и вот они здесь, точно хвастаются своей любовью и беспутством. Он как зачарованный следил за ними, признавая с завистью даже и теперь, когда рука Аннет покоилась в его руке, что она, Ирэн… Нет! Он этого не признает, и он отвёл глаза. Он не хочет видеть их, не хочет, чтобы прежняя горечь, прежнее желание снова вспыхнули в нём! Но тут Аннет повернулась к нему и сказала:
74
Имеется в виду английский король Эдуард VII (1901–1910), сын Виктории.
— Вот эти двое, Сомс, они знают вас, я уверена. Кто они такие?
Сомс покосился.
— Где? Кто?
— Да вот, видите; они как раз уходят. Они вас знают.
— Нет, — ответил Сомс, — вы ошибаетесь, дорогая.
— Очаровательное лицо! И какая походка! Elle est tres distinguee [75] .
Тогда Сомс посмотрел им вслед. Вот так, этой спокойной походкой, она вошла в его жизнь и ушла из неё — прямая, недоступная, далёкая, всегда уклонявшаяся от духовного общения с ним! Он резко отвернулся от этого удаляющегося видения прошлого.
75
У неё очень благородная внешность (фр.)
— Смотрите-ка лучше сюда, — сказал он, — идут!
Но, стоя рядом с ней, крепко прижимая к себе её
Медленно приближалась музыка и погребальное шествие, и наконец среди всеобщей тишины длинная процессия влилась в ворота парка. Он услышал, как Аннет прошептала: «Как печально и как прекрасно!» — почувствовал, как она крепко сжала его руку, приподнимаясь на цыпочки, и волнение толпы захватило его. Вот он, катафалк королевы, — медленно плывущий мимо гроб Века! И, по мере того, как он медленно двигался, из сомкнутых рядов толпы, следившей за ним, подымался глухой стон; никогда в жизни Сомс не слышал такого звука, это было что-то такое бессознательное, первобытное, глубокое, безудержное, что ни он, ни кто другой не отдавали себе отчёта, не исходит ли он от каждого из них. Непостижимый звук! Дань Века собственной своей смерти!.. А-а-а!.. А-а-а!.. Исчезает опора жизни! То, что казалось вечным, уходит? Королева — упокой её, господи!
Он плыл вместе с катафалком, этот неудержимый стон, как огонь плывёт по траве узенькой полоской. Не отставая, шаг за шагом он следовал за ним по сомкнутым рядам толпы, из ряда в ряд. Это был человеческий и в то же время нечеловеческий стон, исторгаемый животным подсознанием, сокровеннейшим прозрением того, что все умирает, все изменяется. Никто из нас, никто из нас не вечен!
Когда он смолк, наступила тишина, не надолго, очень не надолго, пока тут же не развязались языки, спеша обсудить интересное зрелище. Сомс постоял ещё немножко, чтобы доставить удовольствие Аннет, потом вывел её из парка и отправился с нею на Парк-Лейн завтракать к отцу…
Джемс провёл утро, не отходя от окна своей спальни. Последнее пышное зрелище, которое ему суждено увидеть… — последнее из всех! Итак, она умерла! Конечно, она уже была старая женщина. Суизин и он присутствовали при её коронации: тоненькая, стройная девочка, моложе Имоджин! Она потом очень располнела. Они с Джолионом видели, как её венчали с этим немцем [76] , её супругом; он оказался вполне порядочным, а потом умер, оставив её с сыном. И Джемс вспоминал, как, бывало, вечерами собирались братья и друзья и как, сидя после обеда за бутылкой вина, они, покачивая головами, беседовали меж собой об этом юнце. И вот теперь он вступил на престол. Говорят, он остепенился — вот этого уж он не знает, не может сказать! Наверно, будет сорить деньгами. Какая масса повсюду! Кажется, совсем не так давно они с Суизином стояли в толпе перед Вестминстерским аббатством, когда её короновали, а потом Суизин повёз его к Креморну [77] — весёлый был этот Суизин; кажется, будто это было почти так же недавно, как юбилейный год [78] , когда они с Роджером сняли сообща балкон на Пикадилли [79] . Джолион, Суизин, Роджер — все умерли, а ему в августе будет девяносто! И вот теперь Сомс женился на этой француженке. Французы странный народ, но он слышал, что француженки хорошие матери. Времена меняются! Говорят, этот германский император приехал на похороны [80] ; а ведь его телеграмма тогда старику Крюгеру [81] была прямо-таки неприличного тона. И он не удивится, если когда-нибудь этот молодчик наделает хлопот. Все меняется! Гм! И придётся им самим заботиться о себе, когда он умрёт: что с ним будет, он не знает! И вот сегодня Эмили пригласила Дарти к завтраку с Уинифрид и Имоджин, чтобы принять всей семьёй жену Сомса. Вечно она что-нибудь придумает! А Ирэн, говорят, живёт с этим Джолионом. Верно, он теперь на ней женится.
76
Имеется в виду супруг английской королевы Виктории принц Альберт (1819–1861), который происходил из немецкой княжеской династии.
77
Креморн — лондонский сад с увеселительными заведениями, закрытый в 1877 г.
78
Имеется в виду 1897 г., когда праздновалось шестидесятилетие царствования королевы Виктории (1837–1901).
79
Для желающих наблюдать за церемониями на соответствующих улицах Лондона за плату сдавались окна, балконы и места на специально построенных подмостках.
80
Имеется в виду германский император Вильгельм II, внук королевы Виктории.
81
Имеется в виду поздравительная телеграмма германского императора Вильгельма II президенту Трансвааля Крюгеру по поводу успешного отражения набега Джемсона в 1896 г.
«Брат Джолион, — подумал Джемс, — что бы он сказал на всё это?» И полная невозможность представить себе, что сказал бы его старший брат, к мнению которого он всегда так прислушивался, так расстроила Джемса, что он поднялся со своего кресла и медленно, с усилием начал ходить взад и вперёд по комнате.
«А какая была красотка! — думал он. — И я так к ней привязался. Может быть, Сомс не подходил ей, не знаю, не могу сказать. У нас никогда не было никаких неприятностей с нашими жёнами». Женщины изменились, всё изменилось! И вот теперь королева умерла — что ты скажешь! Он заметил какое-то движение в толпе и остановился у окна, прижавшись к холодному стеклу, так что кончик носа у него сразу побелел. Они уже выходят с ней из-за угла Хайд-парка, сейчас они пройдут мимо! Почему Эмили не идёт сюда наверх посмотреть, вместо того чтобы суетиться с этим завтраком? Ему недоставало её в эту минуту, недоставало! Сквозь голые сучья платанов ему видно было, как двигалась процессия, как толпа обнажила головы, наверно, масса народу простудится! Голос позади него сказал:
— Оказывается, тебе здесь отлично все видно, Джемс!
— Наконец-то! — пробормотал Джемс. — Почему ты раньше не пришла? Ты ведь могла все пропустить!
И он замолчал, глядя напряжённо и пристально.
— Что это за шум? — вдруг спросил он.
— Никакого нет шума, — сказала Эмили, — ты что думаешь, ведь не может быть никаких приветствий!
— Но я слышу.
— Глупости, Джемс!
Ни малейшего звука не доносилось сквозь двойные рамы. То, что Джемс слышал, это был стон его собственного сердца, в то время как он взирал на то, как уходит его Век.