В подполье Бухенвальда

Логунов Валентин

— Пан командофюрер говорил, что на воротах брамы написано: «Каждому по-своему»… нет… каждый получит по работе… нет… по заслугам. Так правильно. Еще он говорил, что это есть один вход в лагерь. Другой вход нет. Выход из лагеря Бухенвальд тоже есть один. Вон там!

Мы дружно поворачиваем головы за его указательным пальцем и видим приземистое широкое здание, крытое черепицей. Широченная квадратная труба пачкает предвечернюю синеву осеннего неба густыми клубами черного дыма.

— Это крематориум. Все там будем. Я тоже. Только вы вперед, я — потом. Каждому по заслугам, — и опять смеется неожиданно добродушно. Так и хочется спросить, когда там будет этот рыжий эсэсовец. Но, так же неожиданно посерьезнев, поляк продолжает:

— Пан командофюрер сказал:

кто будет хорошо себя водить… нет не водить… кто будет хорошо себя вести, хорошо работать, тот может иметь честь доживать до победа великой Германии и поехать в своя… в свою паршивая (так сказал командофюрер) фатерлянд… нет… отечество. Кто будет плохо вести, нарушать лагерный орднунг… нет — порядок, плохо работать для победы… для победы его фатерлянда — того ждет вот это!

Мы опять дружно поворачиваем головы за его пальцем, указывающим куда-то назад, в сторону ворот, и опять по нашим спинам бегут противные мурашки ужаса.

К бетонной стене правого крыла здания, под которым мы только что прошли через чугунные ворота, прикованы за шеи два человека. Впившаяся в мясо проволока туго стягивает руки, скрученные за спиной. Охватывающие шею стальные ошейники прикреплены к стене на такой высоте, что человек должен стоять в неестественно согнутой позе. Один, совершенно голый, без признаков жизни, висит на ошейнике, не доставая земли подогнутыми коленями. Фиолетовая голова обращена лицом к стене, как будто в последнюю минуту человек застеснялся своей позорной смерти. Другой, обнаженный до пояса, из последних сил старается удержаться на полусогнутых ногах. На распухшем лице еще живут и дико вращаются налитые ужасом глаза. Черный провал рта судорожно втягивает воздух. Скелетообразное тело иссечено багровыми полосами, во многих местах разорвавшими кожу. По кровоточащей спине и лицу ползают большие зеленоватые мухи.

Стоим бледные, подавленные. Даже капо смотрит как-то строго, сосредоточенно. Только в пустых глазах эсэсовца, внимательно наблюдающего за нами, вдруг появляются какие-то сатанинские искорки удовольствия.

— Гут? Карашо? — и, довольный, громко хохочет.

ПЕРВИЧНАЯ ОБРАБОТКА

Баня! Наконец-то баня. В длинном, совершенно пустом помещении поспешно раздеваемся и прямо на пол, вдоль стены, складываем аккуратными стопками свою одежду, чтобы не перепутать. От воздуха, насыщенного жаркой сыростью, запахом мыла и какого-то ядовитого лекарства, от предвкушения горячей воды тело начинает нестерпимо зудеть и чесаться.

Повинуясь движению руки сопровождающего нас рыжего эсэсовца, голые, выстраиваемся около противоположной стены и замираем по стойке «смирно». Наш властитель проходит расхлябанной походкой вдоль аккуратного ряда сложенной нами одежды и, загребая левым сапожищем, сдвигает все в общую беспорядочную кучу. Большинство из нас относится к этому равнодушно, так как с нашими вещами терять нам почти нечего, исключая вшей, приобретенных в фашистских тюрьмах и лагерях военнопленных. Очень волнуется только один — худой высокий военнопленный.

— У меня же там фотокарточки. Из дома. Как же я их найду? — взволнованно шепчет он.

С неожиданной ловкостью эсэсовец делает громадный прыжок, свистит плеть, и от виска до подбородка высокого вспухает кровавый рубец. Дико вскрикнув, наш товарищ закрывает лицо руками и тут же падает от короткого удара кулаком под ложечку.

Эсэсовец, удовлетворенно посмеиваясь, уходит куда-то в полураскрытую дверь и оттуда гулко слышится его картавый разговор с кем-то из обслуживающих бани.

Стоявшие рядом поспешно ставят высокого на ноги. Капо приносит кружку холодной воды и тихо, но очень быстро говорит:

— Ну зачем болтаешь, пся крев? Это же Ганс Вернер. Он убьет за каждый слово. Если хочешь жить… нет, немножко больше жить —

делай все бистро. Бегом. И молчи. Только молчи. Это Бухенвальд. Я говорил… — и неожиданно орет польские ругательства, остервенело замахиваясь на кого-то плетью. Оказывается, входит Ганс Вернер в сопровождении двух людей в чистой полосатой одежде с зелеными треугольниками на груди. Один из них вносит длинную скамейку, другой ставит на конец этой скамейки большой ящик с машинками для стрижки волос, бритвами, помазками и прочими парикмахерскими приспособлениями. Один из банных служителей, человек с толстым обрюзгшим лицом, дыша густым винным перегаром, деловито осматривает наши головы, сортируя нас на две группы, и приступает к странной обработке. Все в нашей группе в основном оказались со стрижеными волосами, но каждый проходил предыдущую стрижку в разное время, поэтому у одних волосы длиннее, у других короче. Первыми обрабатывались люди с короткими волосами. Им просто нулевой машинкой выстригалась «просека» от лба до затылка шириной в два с половиной сантиметра. Тем, у кого волосы оказались длиннее, той же машинкой выстригали обе половины головы, оставляя посредине, от лба до затылка, несостриженный гребешок волос шириной тоже в два с половиной сантиметра.

После такой стрижки даже за пределами лагеря легко можно узнать заключенного концлагеря по этой издевательской «прическе». Пока продолжалась эта «обработка», другой служитель быстро орудовал бритвой, освобождая заключенных от растительности на теле.

В это время Ганс Вернер поочередно выводит из смешавшейся общей толпы трех человек и заставляет их встать на скамью с поднятыми за головой руками. Три голых человека удивленно переминаются с ноги на ногу, не понимая, для чего их поставили на это возвышение. Но Вернер приносит несколько газет, свертывает одну из них в трубку и деловито щелкает зажигалкой. Начинаю догадываться о невероятном замысле Вернера, потому что обращаю внимание на то, что тела всех трех гуще, чем у остальных, заросли волосами. Крайним на скамье стоит невысокий, мускулистый армянин. Его грудь, руки и ноги почти сплошь покрыты черной, курчавой шерстью. Вот огонь бумажного факела лизнул его обнаженные ноги. Затрещали горящие волосы, армянин вскрикивает и дергает ногами. Свистит плеть и поперек лба и наискось через нос вспухает кровавая полоса. Демонстративно расстегнув кобуру пистолета, Вернер спокойно продолжает опаливание. Армянин скрипит зубами, но уже не кричит, не дергается. Двое других стоят бледные, окаменевшие, ожидая своей участи. Но вот шлепок по заду, и армянин спрыгивает со скамьи. Он неистово прыгает, дует себе на грудь, машет ладонями, пытаясь охладить обожженные места. Запах горелой шерсти вытесняет специфические запахи бани. Второй выдерживает такую же процедуру опаливания с удивительным мужеством. Ни стона, ни движения, только обильный пот ручьями струится по лицу, и капли его шипят, падая на горящую бумагу.

Третий — стройный, худощавый, очень молодой. В глазах мечется тоскливый страх.

Вернер с очередной зажженной газетой в руках очень внимательно рассматривает его тело, лицо и, неожиданно погасив свой «факел» сапогом, за руку стаскивает свою жертву со скамьи.

Вкрадчивым и даже ласковым голосом тихо спрашивает по-немецки:

— Ты еврей?

Парень из бледного становится каким-то синеватым. Он отрицательно мотает головой.

— А это что? — ревет вдруг Вернер, и страшный удар кованого сапога между ног заставляет его жертву, переломившись пополам, рухнуть на пол.

Откуда-то появляется миска с холодной водой. Вернер обрызгивает водой лицо молодого еврея и, когда тот медленно открывает глаза, опять тихо спрашивает:

— Скажи, ты еврей? — и дает ему напиться.

Сделав несколько глотков, тот отстраняет миску и с большим трудом медленно поднимается с пола. Вот он уже выпрямился во весь рост и стоит перед Вернером, неожиданно стройный и подтянутый. Что-то необыкновенно красивое, гордое появляется в его лице, осанке. С трудом верится, что этот человек всего минуту назад получил страшный, предательский удар.