В подполье можно встретить только крыс
Шрифт:
Я оторвался от всего, что осталось за пределами храма и вместе со всем, что творилось в храме, унесся куда-то в неведомые дали. Я видел и слышал службу Божию, но душа моя на этом не сосредотaчивалась. Она сама, отдельно витала в волнах неземного блаженства. Когда служба закончилась и люди пошли к крестному целованию, я понял, что надо спускаться на землю, но страшно хотелось унести и те волны благости, в которых купалась душа. Григорий Александрович пригласил поприсутствовать на крещении детей, в специально для этого приспособленном помещении. Более двух десятков молодых родителей с младенцами на руках ждали священника. Григорий Александрович что-то мне рассказывал, но я ничего не слышал. Мне не хотелось, чтобы ушла та благость. После крещения мы пошли
Это "немножко" вылилось в то, что мы из Лефортово пешком добрались до Комсомольского проспекта. Всю дорогу говорили о Боге, о Вере, о сегодняшней службе Божьей. Собственно, говорил почти все время Григорий Александрович. И его ровный умиротворяющий голос, как повивальник, охватывал мою душу и удерживал в состоянии установившейся умиротворенности. Пришли к нам домой физически уставшие, но душа у меня, по крайней мере, находилась в состоянии покоя, умиротворенности. Таким счастливым, как в тот день, я никогда не был. И если бы потребовалось установить дату моего возвращения к Вере отцов своих, то я бы сказал, что это произошло в мае 1965 года, во время торжественной архиерейской службы в храме Петра и Павла в Лефортово.
После этой службы Божией я впервые, не только разумом, всей душой, задаю вопрос: "Зачем кому-то надо, чтобы люди не могли пережить того блаженства, которое пережил я в то Воскресенье? Зачем нужно тратить огромные средства, чтобы лишить людей духовной жизни, вынуть Бога из их души? Зачем нужно, чтобы люди превратились в бездушные существа, живущие лишь плотскими наслаждениями и неспособные к истинному - духовному блаженству?
Говоря о духовном наслаждении, я имею в виду, разумеется, лишь искреннюю Веру, а не показное отбывание обрядов. К сожалению, очень много людей, которые Веру носят снаружи, на показ, так сказать, которые неспособны понять страдания людей и пойти на Голгофу "ради други своя". Одного такого верующего я встретил и в Лефортовской тюрьме.
Как-то, вскоре после завтрака, открылась дверь камеры и впустили невысокого, щупленького, к тому же сильно исхудавшего, бородача. При ближайшем рассмотрении "бородач" оказался юношей чуть старше 20-ти лет. Это был Алеша Добровольский. Он обежал камеру, как бы обнюхивая все ее углы, бросил свой мешочек на самую дальнюю от дверей койку и еле слышной скороговоркой спросил: "Это больничная палата?". Поздороваться он забыл.
– Не знаю, - ответил я.
– А Вы сами как? Признаны невменяемым или под суд идете?
– Признан невменяемым.
– А хлеб какой дают? Черный или белый?
– Белый.
– Ага, значит, больничная. Слава Богу! В лагерь не попаду. Значит признали невменяемым.
– Чему же Вы радуетесь? Разве психушка лучше?
– Конечно. В лагере тяжелая работа, плохое питание, спать на нарах, в бараках холодно и в Москву по окончании срока не попадешь. Я уже был один раз. Правда не на спецу. За 6 месяцев отделался. Сейчас, конечно, как рецидив, продержат дольше и наверно на спец пошлют, но все же не лагерь.
Мы пробыли с ним в одной камере больше месяца. Освободился он из психушки несколько позже меня. После освобождения старался быть поближе ко мне. Сделал много полезного для. меня, познакомив с такими выдающимися правозащитниками, как Буковский, Гинзбург, Галансков, но душонку имел слабую, несмотря на то, что молился, находясь со мной в камере, весьма усердно, истово бил поклоны, осеняясь крестным знамением, и шептал молитвы. Но в КГБ прекрасно разобрались в истинном его характере, поняли, что он боится лагеря и при очередном (третьем) аресте невменяемости не дали, и он сломался: на суде выступил с лживыми показаниями против Гинзбурга и Галанскова, за что получил небольшой срок (2 года) и по окончании срока отошел от движения. Продолжает ходить в церковь. Но верующий ли он? Хотя звон
В целом Лефортовская тюрьма, несмотря на краткость пребывания в ней (20.4 - 14.8.1964 г.) была временем моего нового духовного становления, более интенсивного освобождения от коммунистических привычек и идей. Так, 1-го мая 1964 г. я совершаю чисто коммунистический поступок. От центрального поста дежурного по тюрьме я, возвращаясь с прогулки, во весь голос поздравил заключенных с праздником 1-го мая и пожелал скорого прихода того времени, когда будут разрушены все тюрьмы. И в этих же днях высказался как антикоммунист. Было так. Производился "шмон" (обыск) в камере. Видимо, потому что камера больничная, присутствовала медсестра - молоденькая девчоночка, примерно ровесница Алеши Добровольского. Поскольку в обыске она не участвовала, а показать себя ей хотелось, то она занялась воспитательной работой". Обращаясь к Алеше, она сказала: "Как же Вы - учились в советской школе и верите в Бога?"
– А Вы в какой школе учились?
– оборвал я ее.
– Тоже в советской, - растерянно ответила она.
– А я думал в фашистской, т.к. эта школа сделала из Вас тюремщика.
– Ну... надо же кому-то и здесь работать...- еще более растерялась она.
– Конечно, надо, если рассуждать по-фашистски или по-коммунистически, а если по демократически, то тюрем для свободолюбивых людей, таких тюрем, как Лефортово, вообще не надо. Их и нет в демократических странах.
Продолжал я думать и о системе психиатрического воздействия. Я все тверже становился на ту точку зрения, что существует секретно узаконенный порядок превращения инакомыслящих в сумасшедших. Привлеченные к этому врачи-психиатры не заблуждаются, а сознательно совершают преступления. Еще одно подтверждение этому я получил в Лефортово. Как-то на прогулке слышу: "Молодой, здоровый, торчишь здесь на вышке как "попка". Ты хоть понимаешь кого ты охраняешь?" Этот голос я узнал бы и среди многих тысяч.
Сейчас говорящий находится в прогулочном дворике с противоположного моему конца коридора. С такого расстояния и крик нечетко доносит слова. А этот голос - не повышенный, нормально разговорный - доносит четко каждую букву. Голос иерихонская труба. Я знал только одного человека с таким голосом. На экспертизе в институте Сербского такой голос был у калининградского бухгалтера Боровика. Ему я предсказал психиатричку. Он очень возмущался таким предсказанием. Твердил: "Значит, Вы считаете меня сумасшедшим!" И сколько я ни доказывал, что в психиатричку его пошлют не потому, что он больной, а потому, что против него нет дела, а выпускать на волю нельзя, он этого понять не мог. Экспертиза у него закончилась недели на две раньше, чем у меня. Пришел он с комиссии радостно-возбужденный и еще с порога, не в силах сдержать свое торжество, произнес, обращаясь ко мне: "Ну вот, Петр Григорьевич, Вы не правы. Меня признали вменяемым и отправляют на суд в Калининград".
– Я очень рад за Вас, - ответил я, - от души поздравляю, но не понимаю.
Теперь я вдруг услышал его голос и закричал:
– Павел Иванович! Вы до сих пор здесь? Что же Вас так долго держат?
– Да, обманули, сволочи! Признали невменяемым. Здесь, в тюрьме ознакомили меня с актом.
Таким образом я еще раз убедился, что действует четко отработанная система, преступный психиатрический синдикат. Об этом же свидетельствовало и мое дело. 17-го июня состоялся суд надо мной. Судила военная коллегия Верховного Суда СССР. Меня, как "сумасшедшего" на суде не было, жену на суд не допустили. В результате мои "интересы" на суде "отстаивал" адвокат Коростылев, который ни разу в жизни не видел меня, которому не разрешили даже взглянуть на меня. Этот подонок мог говорить все, что угодно, но только не то, что не нужно КГБ. Он избрал для своего словоблудия гаршинский "Красный цветок". Свою речь он начал так: "Все знают рассказ Гаршина о сумасшедшем, который помешался на красном цветке..."