В поисках чернильно-синей Швейцарии

Бакши Наталия

Дорли, когда мы поднимали глаза от гранок, горы все еще смотрели в сад, а вокруг нас цвели розы. Над садом парил единственный новый аромат, аромат эпопеи, возникшей из света, ритма и звуков предложений Хандке.

Мне вспоминались резные фигуры с главного портала кафедрального собора в Сплите, где во время Тайной Вечери Иоанн положил главу на плечи того самого человека, который омыл ему и всем остальным ноги. Уходя, я аккуратней обычного надевал обувь, хоть она и была у меня замшевой.

По пути к Силскому озеру мы проходили мимо гостиницы «Альпийская роза», где на рубеже веков останавливался Марсель Пруст вместе с двумя друзьями, юристом и дипломатом, если я правильно припоминаю. Всякий раз когда я смотрел на то, что теперь превратилось в развалины, мне вспоминалось, что здесь, на одном из балконов, когда-то стоял

Марсель Пруст, думая о бабочках «над чарующе звучащим озером, своими красками похожим на огромный умирающий цветок». На фасаде, обращенном к озеру, все еще красовалась полустертая надпись «Альпийская роза», а на выложенном из кирпича столбе по дороге в сад было написано «Вход в гостиницу». Сад находился в запустении, но по-своему был все также прекрасен, почти как тот сад за палаццо Салис в Солио, окруженный рябиной – деревом Готфрида Бенна.

И когда затем мы гуляли по лугу, большому выгону между Силс-Марией и озером (с гранками в руках), цветы размышляли о судьбах людей вплоть до Фукидида. И случалось это всякий раз, когда с противоположной стороны нам навстречу лился свет, а в остальное время суток казалось, будто Фредерик Шопен раскачивает цветы и травы.

На полуострове мы бродили по следам Фридриха Ницше, находили растущие из скал фиалки, источающие такой же аромат, что и те, которые я ребенком приносил с Ленфлю [8] , и добирались до гранитной доски с последними словами из «Песни опьянения»: «Всякая радость жаждет вечности, глубокой, глубокой вечности!» Сквозь ели проникал ветер, шелест которого то нарастал, то стихал, а у меня перед глазами вставал мужчина с усиками, предвосхищавший жизнь без Бога, который однажды бросился на шею лошади и напоследок направился в царство теней – чтоб никогда не вернуться.

8

Ленфлю – деревня в кантоне Берн, в южной части горного массива Юра.

Мы садились на деревянную скамью, смотрели на озеро и дальше, на Изолу, где однажды пробовали перловый суп во время наших прогулок от Силс-Марии к Малойе [9] . Ветер шелестел у нас в волосах, будто иглы лиственниц. Я вспоминал эпопеи Хандке и снег, в котором под лупой можно было разглядеть сажу. Наблюдал за дрожащими ветвями пальм, напоминающими тысячи птиц, слетающихся к вечеру и воскресными днями на море. Видел сверкание зарниц на острове Крк, променад в Сплите и женщину на палубе, смотрящую на море, маленьких ящериц, которых деревенские дети клали на раскаленную печь, и те мгновенно сморщивались. Затем появлялись светлячки, часы между ласточкой и летучей мышью, вокзал Лион-Перраш, согласие со всеми вещами и потребность немедленно вернуться назад…

9

Малойа – район в кантоне Граубюнден.

Озеро «своими красками напоминало огромный умирающий цветок», который источал тот же аромат, что и сад палаццо Салис в Солио за день до того.

Дорли, через несколько дней после этого музыканты ляйпцигского оркестра Гевандхауса играли квартет «Жаворонок» Йозефа Гайдна. Иногда в нем слышалась мелодия щеток чистильщика обуви из Сплита. Это было в Целерине, в церкви Сан Джиана с двумя башенками, из которых та, что выше, руиной уходила в небо, покрытое в тот вечер редкими облаками и растянувшееся над гладью Верхнеэнгадинского озера и над Бержелем. [10]

10

Бауэр в романе «Бородино» говорит о том, что «человеческая жизнь напоминает ему музыкальное произведение, когда заботишься не столько о начале, середине и конце, сколько о том чтобы его можно было представить в деталях, но одновременно помня о едином целом. Слушая подобное произведение, никто не спрашивает, откуда появились единичные ноты или, Боже упаси, куда они уходят, сколько отдаются его звучанию в определенном пространстве».

Вскоре после прощания с тобой [11]

на небе появилась комета, прямо над горами Юры [12] , там, где один из отрогов спускается в сторону Вальдена, чуть западней от логова Большой Медведицы.

Дорли, вечерами я частенько стоял у окна садового домика и смотрел на комету Халле-Бопп, вспоминая американских сектантов, которые специально лишали себя жизни, чтобы при помощи подобных комет сбежать с земли.

Я тоже проделал некоторый путь Халле-Боппу навстречу, вместе с Петером, Сюзанной и Кристиной, до самого Гюггеля, что находится южнее Вальдена, куда за несколько лет до этого я поместил Бауера и Биндшедлера [13] , смотрящих на месяц сквозь филигранную крону нашей бузины, которой больше нет. Они выглядели тогда точь-в-точь, как «Двое, созерцающие луну» с картины Каспара Давида Фридриха.

11

Дорли Майер умерла в 1997 году.

12

Горная цепь, проходящая через кантоны Золотурн, Юра и Берн.

13

Главные герои тетралогии Г. Майера «Бауер и Биндшедлер».

Ты еще фотографировала бузину, Дорли, и прежде всего ее полый ствол с ухом, таким огромным, что внукам и гостям мы представляли его как ушную раковину земли. Эта пленка все еще находится в фотоаппарате, а твои садовые туфли и сапоги так и стоят под столом в сарае, под тем самым столом с вычурными ножками, которые я слишком сильно подрезал, из-за чего он стал черезчур низким. Эти садовые туфли я иногда отставляю в сторону, чтобы смести нападавшую листву вместе с веточками и сухой землей. А затем снова ставлю твои туфли на место, под стол с укороченными ножками; на нем все еще лежит золотистая коробка из-под туфель, полная прищепок, которыми ты крепила простыни, скатерти и рубашки на веревке в сарае и на той, что снаружи.

Так вот мы пустились навстречу комете и добрались до Гюггеля, простояли там и успели замерзнуть, рассматривая звезды, которые оттуда, сверху, казались многочисленней и больше. Но прежде всего мы следили за светом, исходящим от кометы, чья окраска, отражавшаяся в полевом бинокле, напоминала жимолость и цветущие каштаны. И все пространство вокруг нас было наполнено мощным звучанием, исходящим от созвездия Гончих Псов – да, именно так.

Дорли, в последнее время у нас часто идут дожди – дожди и грозы. В Центральной Америке были тысячи жертв. А сейчас груши в нашем саду, вместе с кустарниками и вишней, надели вуали – светлые тончайшие покрывала.

Кстати, ранним летом я снова был в России [14] . Руфь [15] предложила поехать и все устроила. Я боялся еще раз увидеть Москву, Санкт-Петербург, далекую Россию. Наш корабль скользил вдоль затерянной страны. Парил навстречу не желающим кончаться закатам. Мы слушали пианиста в баре, который играл Рахманинова, Чайковского, Бородина. Стояли белые ночи. Вернувшись домой, я срезал в саду пионы и сделал из них внушительные букеты – для обеих комнат наверху и внизу.

14

Герхард Майер дважды был в России на родине Л. Н. Толстого.

15

Старшая дочь Майера.

А в начале июня я написал Ханне:

«Сегодня южный ветер разносит семена иван-чая над кустами туи. Это заставило меня вспомнить Германа Ленца, который наверняка любил иван-чай, особенно тот, что растет в баварских лесах.

Мы, то есть две наших дочери и я, в день проводов Германа были в России, переплывали из Петербурга в Москву. Передо мной открывались огромные карельские леса и еще более огромное небо над ними в густых тяжелых облаках, отчего я снова возвращался мыслью к Герману и к тому, что он значил для нас с Дорли и что будет значить для меня впредь.