В поисках любви
Шрифт:
Последнее, что она сделала, прежде чем улечься на соломенный тюфяк под влажной противомоскитной сеткой, – проверила сохранность драгоценностей в чехле. Все было на месте. Она улеглась, успокоившись. До Сикандера было в буквальном смысле рукой подать, а это значило, что ночью ей ничто не угрожает. Она задула лампу, и горевший снаружи костер озарил одну из стен ее палатки оранжевым заревом. Это тоже создавало уют; она заползла под сетку и с усталым вздохом вытянулась на тюфяке.
…В следующее мгновение она уже стояла на полуразрушенной стене, с ужасом глядя на расхаживающего внизу тигра. Время от времени он останавливался и кидался на стену, но всякий раз падал с диким ревом. Этот безумный рев
Спать под такой аккомпанемент было невозможно. От тигриных рулад у Эммы побежали по коже мурашки. Ее бросило сначала в жар, потом в холод. Что случилось с кострами, которым полагалось держать тигров на расстоянии? Неужели все спят? Что, если тигры подойдут еще ближе?
Эмма в ужасе села. Она больше не могла оставаться одна в хлипкой палатке, слушая вой хищников: вдруг они обсуждают, как половчее забраться в лагерь и растерзать его обитателей всех до одного? Придется разбудить Сикандера! Его близость успокоит ее. Как только она услышит его голос, его смех, увидит добродушную насмешку в его глазах, сразу устыдится своего страха!
Эмма сползла с тюфяка и, с трудом распутав сетку, выбралась из палатки. Костры еще не окончательно потухли, но нуждались в дополнительном хворосте. Однако за ними никто не следил. Видимо, все действительно уснули. В слабом свете она отыскала вход в палатку Сикандера.
Только в самый последний момент Эмма сообразила, что не одета: ее наготу прикрывала одна ночная рубашка, ноги были босы. Распущенные волосы щекотали мокрую шею. Вид был не самый подходящий для позднего визита.
Задержавшись в узком проходе между двумя палатками, Эмма колебалась. Может, вернуться? Или самой подбросить дров в огонь? Привести себя в приличный вид? Или поднять крик, всех перебудить и осведомиться, почему никто не несет караул и не поддерживает огонь?
Угрожающее рычание, раздавшееся из тьмы, заставило ее перейти к действиям: она шмыгнула в палатку к Кингстону. Тот немедленно сел на тюфяке, словно тоже не спал, а прислушивался.
– Кто здесь? – хрипло спросил он. – Назови себя, иначе получишь пулю в живот! Не люблю неожиданные ночные вторжения!
– Это я, Эмма. – Она напрягала зрение, стараясь разглядеть его в темноте.
– Эмма? – Голос сразу утратил враждебность. – Что случилось? Почему вы здесь?
– Я… Мне приснился кошмар, – поспешно призналась Эмма. – А тут костры погасли, тигры перекликаются…
– Идите сюда. – Тон его был нежен и обольстителен. – Да не робейте вы! Тут вам ничто не угрожает. Просто если не залезете под сетку, комары подхватят вас и унесут.
– Нет, что вы! Я только хотела предупредить об опасности. Все, ухожу к себе в палатку.
– Подождите, дайте зажечь лампу.
Эмма задержалась. Ей очень хотелось остаться. В этом и заключалась главная трудность: слишком уж ей этого хотелось!
– Не надо лампы. Я уже ухожу. Спокойной ночи, мистер Кингстон.
– Все-таки мне больше нравится, когда вы называете меня Сикандером. – Его низкий говорок был соблазнителен, как поцелуй.
– Хорошо. Спокойной ночи, Сикандер.
– Да подождите вы, Эмма! Черт! Дайте хоть натянуть штаны! Я вас провожу.
– Нет, не надо. Это совсем не обязательно, правда… – На нем нет штанов… Что же тогда на нем надето?!
Эмма попятилась из его палатки. Бегство было отчаянным: она так стремилась подавить свои запретные желания, что забыла даже про тигров. Она поспешно вернулась к себе, заползла под сетку и с бьющимся сердцем вытянулась
Вскоре палатка снова осветилась оранжевым заревом костров. Мгновение – и перед ней выросла рослая фигура. Это был Сикандер – голый по пояс, всклокоченный, но все равно настолько красивый сильной мужской красотой, что у Эммы перехватило дыхание.
– Я пришел с вами, посидеть, – тихо сказал он. – Подожду, пока вы уснете. Быть может, в моем присутствии вас не будут мучить кошмары. Я слышал, как вы кричали во сне.
– Кричала? – Она готова была провалиться сквозь землю: ведь он стал свидетелем ее слабости! Ей хотелось быть сильной, она всегда старалась быть сильной, но страх лишил ее уверенности в себе.
Он опустился перед ней на колени.
– Да, кричали: «Нет, нет, уйди!» Потом я услышал ваш плач… Позвольте мне немного с вами побыть, пока вы не уснете.
– Но… я больше не слышу тигров. Наверное, они ушли?
– Возможно. В любом случае я разжег огонь, и это заставит их поостеречься. Но вам снова может присниться кошмар!
Он приподнял сетку и улегся рядом с ней на тюфяк. Эмма открыла было рот, но так ничего и не сказала. Она сама не знала, действительно ли лишилась дара речи или инстинкты полностью парализовали ее волю. Сикандер повернулся на бок и обнял ее. Его рука оказалась там, где билось ее исстрадавшееся сердце.
Это прикосновение и возбуждало, и успокаивало ее. Душная ночь была полна невидимых опасностей, и Эмма так мечтала, чтобы ее обняли, приласкали, утешили, успокоили. Она блаженно прикрыла глаза, чувствуя, как Сикандер стал медленно ласкать ее упругую белоснежную грудь.
Глава 16
Лежа рядом с Эммой, Алекс пытался успокоиться, но ее близость слишком сильно действовала на него. Она явилась к нему среди ночи в одной ночной рубашке, прелестная в своей невинности, с распустившимися локонами, обрамляющими лицо, с расширенными от испуга глазами. Что в такой ситуации остается сделать мужчине, созданному из плоти и крови?
Эмма уже давно дразнила и выводила его из себя. Ему оставалось только овладеть ею: вкусить ее сладость, побороть ее смущение, разбудить страсть, намек на которую он порой замечал в ее взгляде. Дальше так продолжаться не могло: напряжение стало невыносимым, он кипел от вожделения, доведенный до предела вынужденным воздержанием от естественной развязки. Он заставил ее смотреть на него, и она подчинилась, устремив на него взгляд своих глаз-изумрудов, мерцающих в мягком оранжевом свете костра за стенкой палатки; выражение ее лица подсказывало, что она пытается разобраться в своих противоречивых чувствах. Ей хотелось, чтобы это случилось, не меньше, чем ему, однако ее сдерживали осторожность и страх. Ведь она не знала, чего ожидать! Она доверяла ему, но одновременно мучилась от неизвестности… Она походила на олененка, завороженного извивающейся коброй: ей хотелось броситься наутек, но не хватало сил. Слишком велико было любопытство и восторженное оцепенение.
Он припал к источнику нектара – ее губам. Первый его поцелуй был нежен, он старался не торопиться и не подгонять ее, как ни сгорал от нетерпения жадно вкусить ее сладость. Стараясь держать себя в руках, он вдыхал ее пьянящий аромат – ее духи уже однажды ударили ему в голову.
Ее волосы были по-прежнему влажны, как и ее длинная белая рубашка. Для него белый цвет был цветом смерти и траура, в который облачались разве что на похороны; для нее же он символизировал непорочность и чистоту, будучи цветом подвенечного наряда. Но Алекс не видел в этом большой разницы. Если мужчина не разбудил в женщине страсть, не научил ее чувственным восторгам и радостям плоти, то разве можно называть такую женщину живой? Для него она была скорее бледной тенью, лишенной жизненных соков.