В поисках молодости

Венцлова Антанас Томасович

Уважаемые, э-э, за все гнусности и мерзости, которые допустил на своем веку Видунас, за его сочинения «Вечный огонь», «Тени предков» и многие другие, я, как юрист, требую навеки заключить его в тюрьму — в тюрьму нашего сердца, чем разрешите мне закончить мою скромную приветственную речь…»

Уже получив диплом почетного доктора наук, говорит Видунас. Он встает на трибуну — очень тонкий, длинноволосый. Осматривает зал, потирает ладони и начинает:

«Еду я, значит, через Жемайтийский край и думаю: литовский народ перемер. Потом гляжу — у дороги два пастушонка играют камнями. Один пастушонок схватил с земли камень и хотел в меня бросить. Но другой остановил его руку и сказал: «Что же ты делаешь? Ведь это наш пророк Видунас едет!..» Сказав это, он отобрал камень и бросил на землю… А что это значит? — Видунас делает паузу и, когда зал замолк, продолжает: — А это значит, что на нашей родине уважают пророков, это значит,

что литовский народ жив…»

Хорошо бы поговорить с Пятрасом…

Многое влечет меня в Каунас. В Клайпеде — хороший театр, но я скучаю и по театру нашей временной столицы.

Государственный театр находился в городском саду, все спектакли, и музыкальные и драматические, происходили в одном помещении. Сюда я ходил часто, если были деньги на билет. В театре было много способных актеров и отличные художники, из них выделялся Мстислав Добужинский.

В оперу мы часто ходили с Ляонасом Скабейкой. Теперь он уже умер. Я не раз видел «Пиковую даму» с прекрасными декорациями Добужинского, в которых словно заново родилась строгая красота Петербурга пушкинских времен. Меня восхищали «Евгений Онегин», «Аида», «Кармен». В оперном театре работали талантливые люди, и в первую очередь всемирно известный Кипрас Петраускас, [111] который отличался прекрасным голосом. Он был самым популярным человеком Литвы. Однажды в Каунасском театре я слышал Шаляпина — он пел Мефистофеля в «Фаусте» (его старый друг — Кипрас Петраускас — исполнял партию Фауста). Когда Шаляпин — высокий, костлявый, с острой бородкой — впервые вышел на сцену, по залу пробежала дрожь испуга… Артист физически действовал на зрителя — не только своей игрой, но и какой-то внутренней силой. Его бас звучал не так мощно, как в годы славы, но все-таки это была настоящая сила природы — большая, стихийная, чарующая.

111

Петраускас Кипрас (1885–1968) — советский театральный деятель, оперный певец, основатель литовской оперы.

В Каунасе можно зайти и в Художественный музей — галерею Чюрлениса. В галерее всегда пусто — лишь целыми часами стоят перед картинами поклонники Чюрлениса, в том числе Саломея Нерис. Во время «Третьего фронта» мы с юношеским пылом пытались «развенчать» Чюрлениса. Теперь мы научились его понимать и любить.

Древний Каунас сблизил меня с еще одной областью культуры. Чем дальше, тем труднее мне было жить без кино. Большинство кинотеатров Каунаса находились на Лайсвес-аллее. Назывались они обычно по-иностранному. Например, «Метрополитен», «Палас», «Триумф», «Сатурн», «Паладиум», «Форум». Каждую неделю показывали здесь, новые, в основном немецкие и американские, фильмы. Как известно, фильм долго оставался немым — игру теней на экране объясняли титры. Во время сеансов какая-нибудь захудалая пианистка барабанила на расстроенном пианино веселые или печальные мелодии, смотря по тому, что происходило на экране. Чрезвычайной новостью был первый звуковой фильм, в котором пел Ол Джолсон, этот фильм появился в Каунасе в 1929 году. Я помню, как мы смотрели этот фильм разинув рты, а выйдя из зала, целый вечер проговорили в кафе о будущем звукового кино. Цвирка, Шимкус и я не могли прийти к единому мнению по этому поводу. Даже Чарли Чаплину тогда казалось, что звуковое кино не будет развиваться. Сотни кинолент не оставили никакого следа в памяти. Но некоторые из них я помню и много лет спустя — даже лучше, чем некоторые современные фильмы. Это монументальные немецкие фильмы «Нибелунги» Фрица Ланга, «Голубой ангел» с Марлен Дитрих, английские «Частная жизнь Генриха VIII» и «Бунт на «Баунти». Изящный и печальный фильм Рене Клера «Под крышами Парижа». А «Кристина» с незабываемой Гретой Гарбо! Публика любила «Огни большого города», «Золотую лихорадку» Чаплина. Женщины были без ума от Рудольфа Валентине, мужчины — от Анни Ондра. Часто шли фантастические фильмы — «Кинг Конг», «Франкенштейн» и другие.

В этом потоке хороших, неважных и просто плохих фильмов постепенно стали появляться образцы нового содержания и новых стилевых исканий. Это были советские фильмы, в числе которых потрясающее впечатление произвел «Броненосец «Потемкин» Сергея Эйзенштейна. Он появился у нас спустя несколько лет после его выхода в свет, потому что цензура долго не пропускала его на экран. Цвирка очень любил фильмы «Мать» по Горькому и «Чапаев». Песенка из «Веселых ребят» «Кто с песней по жизни шагает, тот никогда и нигде не пропадет» стала популярной во всем Каунасе.

…Ну, а каунасские книжные лавки?

Каждый раз, проходя по Лайсвес-аллее мимо книжных магазинов, я останавливался у витрин, а то и проходил внутрь. Самым крупным магазином был «Фонд печати», который сам издавал книги. Книжный магазин

«Наука» торговал советскими изданиями. В этом магазине можно было встретить тех, кто интересовался советской литературой. Устроившись в углу, какой-то русский эмигрант философствовал о советской литературе. Он утверждал, что видел издание Льва Толстого, в котором всюду, где Толстой написал «бог», большевики вставили «нарком», а где был «ангел», там теперь напечатано «комиссар». Подобные россказни казались нам смешными. Заходили мы и в немецкий книжный магазин, через который мы выписывали левые журналы. В киосках продавали белогвардейский рижский орган «Сегодня» и парижский «Последние новости». Когда к власти пришел Гитлер, прогрессивная литература исчезла из немецкого магазина. В Каунасе было и несколько букинистических лавок. Здесь можно было встретить разных чудаков, которые рылись в стопках книг, — вечных студентов, мелких чиновников. Самую большую букинистическую лавку на улице Гедиминаса держал некто Ляонас. Здесь часто бывал знаменитый Поворотникас, совершенно обнищавший «журналист». Он гордо восседал рядом со столиком Ляонаса, выпускал из носа дым, заложив ногу на ногу в дырявых башмаках.

— Одного человека признаю — Толстого. А все остальные — мерзавцы, — философствовал Поворотникас.

— Почему мерзавцы? — тихо протестовал Ляонас. — Всякие бывают…

— Нет! — отрубал Поворотникас. — Честное слово, только Толстой человек.

Помолчав, он продолжал:

— Посмотрите на меня — что со мной люди сделали!.. На кого я похож?.. Неужто можно ходить в таких башмаках? А я хожу. Мерзавцы кругом… Но золото, господин Ляонас, блестит и в грязи, верно?

— Золото блестит, — говорит Ляонас. — А вот грязь можно вставлять хоть в золотую раму — не заблестит…

Да, улучив минуту, я любил заходить в книжные магазины и укромные лавочки!

БЕЗ КЛАЙПЕДЫ

Вождь клайпедских нацистов Нойман, которого сметоновское правительство выпустило из тюрьмы, работал не покладая рук. В январе 1939 года в городе открыто проходили демонстрации по случаю шестилетия гитлеровского режима. Может быть, мы бы вздохнули полегче, скажи нам кто-нибудь тогда, что уже прошла половина срока, отпущенного историей Гитлеру. Улицы, словно в Германии, заполнили штурмовики. В гости прибыл начальник тильзитского гестапо Грефе и прочие «деятели». Посланные из Германии инструкторы почти на виду у всех вооружали нацистские организации и готовились к «решающему» дню.

Не трудно себе представить, что пережили в эти дни литовские патриоты. Правительство до последних дней скрывало от общества грозящую опасность. Но после того, как Гитлер в марте захватил Чехословакию, даже самые наивные оптимисты лишились иллюзий. И вот 22 марта 1939 года разнеслась жуткая весть — правительство согласилось передать Клайпедский край Германии.

Республику охватило беспокойство. Все чувствовали, что Гитлер не остановится у границы Клайпедского края, а если сегодня и остановится, то эту границу перешагнет завтра. С особым ужасом ощутили это мы, жители Клайпеды. В Берлине еще шли литовско-германские переговоры, а у нас в городе уже началась паника. Никто не мог сидеть дома, все вышли на улицы, и паника ежеминутно увеличивалась. Говорили, что через час-другой появятся вермахт, гестапо, что немцы уже перешли Неман. Многие плакали на улице, подняв кулаки, угрожая Германии, открыто ругали власть. Оставив в Клайпеде все свое имущество, литовцы убегали из нее, как из зараженного чумой района. Но нашлись и такие «патриоты», которые, дожидаясь гитлеровской армии, вывесили на своих домах заранее приготовленные флаги со свастикой. Предательство буржуазии, как всегда в подобных случаях, было ясно всем — пускай правит сам черт, мы и с ним договоримся.

День отъезда из Клайпеды был одним из самых тяжелых в моей жизни. Гитлеризм, об ужасах которого мы слышали по радио, читали в газетах, был все-таки далеко от нас — где-то в Германии и даже на фронтах Испании. Теперь он схватил за глотку Литву и для начала, как тогда говорили, выгрыз ее легкие. Если Вильнюс называли сердцем Литвы, и Сметона легко отказался от этого сердца, то теперь у Литвы не стало легких. Сможет ли она жить дальше? Не пробьет ли час ее окончательной гибели?

Неведомая, грозная судьба ждала Литву, ее народ. Неизвестное будущее ждало моих учеников, к которым я привязался и которых полюбил за эти несколько лет.

(После Отечественной войны я мало кого встретил из них. Некоторые работают врачами, некоторые стали учеными. Большинство парней-клайпедцев были мобилизованы в гитлеровскую армию и убиты в войне.)

С трагическим чувством я вернулся в Каунас. Весь город гудел словно улей. Никто не скрывал своей ненависти и презрения к фашистской власти. Думающие люди знали, что над Литвой нависла угроза и что только существенные перемены в стране и тесные связи с Советским Союзом могут спасти Литву от полной гибели.