В поисках пути
Шрифт:
— Я хочу, чтобы ты прекратил войну с Федором.
— Мы с ним не воюем. Воюют с врагами. Мы не враги.
— Алексей, — сказала она, — выслушай меня без раздражения. Мне тяжело, поверь. Нам всем тяжело, тебе тоже, я знаю. Так дальше не может продолжаться. Федор не спит ночи, все о чем-то думает… Зачем ты согласился идти к нему в цех? Вам нельзя работать вместе. Ты должен разрядить эту невыносимую атмосферу. Федор не может уйти, он начальник цеха, нужен важный повод, чтобы переместиться, а где его взять? Но ты человек посторонний, ты можешь…
Он поспешно поднял руку.
— Не доканчивай,
Она воскликнула:
— Пойми меня, прошу, пойми!.. Я не о результатах. Они нужны, пусть, я не спорю. Я рада, что они хорошие, очень рада. Но почему ты? Твои помощники, твои сотрудники, разве они не получат того же? Я только об этом — пусть заканчивают другие, не ты. Тебе нельзя! Как ты этого не понимаешь? Мне больно за вас обоих. Как же ты можешь быть так спокоен?
Он усмехнулся жалко и натянуто. Разве не такие же жестокие, обидно-несправедливые слова и он недавно говорил себе? Ладно, это он уже пережил. Мария опоздала. Явись она с подобными уговорами месяц назад, возможно, он бы отступил. Теперь поздно.
— Послушай меня внимательно, как я тебя слушал. Мне не хотелось принимать задание Пинегина. Я знал, как будут обо мне говорить. Знаешь, почему я согласился? Я был убежден, что печи могут работать лучше, чем работают ныне. Это инженерный спор, Маша, не личный; личные отношения лишь несправедливо его запутали, да и то в глазах обывателей — верю в это! Не отпираюсь, был момент, когда я растерял уверенность в правоте, хотел убраться. Это продолжалось недолго, так, усталость… Но я не ушел. Как же я теперь могу удалиться, когда работа закончена, требуется лишь завершить ее? Спор у нас честный, с начала до конца честный, мы обязаны честно довести его до конца! Не проси больше, Мария, я откажу!
Она в отчаянии смотрела на него. Дальнейшие уговоры ничего не могли дать. Уступчивый в житейских делах, он был каменно неподатлив в том, что считал важным. Он был противоположностью Федору, она точно сказала. Тот лишь внешне казался твердым, на деле он мягче воска, надо лишь разогреть его в ладонях, чтоб лепить нужную форму. Такие, как Федор, теряются в жизни, им нужна верная рука. Этот не потеряется. Об него можно разбиться, но его не повернуть. Он неудержимо стремится куда-то в свою точку, по своему однажды выбранному пути. Все, что мешает его порыву, будет отброшено без колебаний, без сожалений. Она сама покинула его, их характеры не сходились, так ей до сих пор казалось. Может, все было по-другому — и ее отшвырнуло в сторону с его пути, как сейчас отметаются ее просьбы?
Он прервал невеселые размышления Марии:
— Ты, конечно, возмущена моим поведением. Когда-нибудь потом ты разберешься, я надеюсь.
Она попросила, дотронувшись до его руки:
— Еще одно скажи, начистоту… Эти результаты, о которых ты говорил, для Федора плохи?
После некоторого молчания он ответил вопросом на вопрос:
— Ты спрашиваешь, как это будет признано официально или мое личное мнение?
— Разве это не одно и то же? Или официально будет сказана ложь, а твое личное мнение — правда?
—
— Скажи мне и то и другое.
— По службе нареканий на Федора не будет. Он производственник, а не исследователь, его дело — выдавать стандартную продукцию по предписанной схеме, а не экспериментировать. А личное мое мнение: ему надо было разобраться в тайнах своей печи, именно экспериментировать. Этого он не сделал.
Мария молча поднялась. Красильников добавил:
— Я знаю: женщин трогает великодушие. Если бы я обелил Федора, как бы мы хорошо расстались с тобой. Мне очень хочется сохранить хоть немного доброго к себе в твоем сердце. Но лгать я не буду.
Она протянула руку:
— До свидания. Прости, что обидела просьбами…
— Нет, не обидела. Я провожу тебя, на дворе пурга.
— Какая пурга? Было совсем тихо, когда я шла сюда.
Он печально улыбнулся:
— Пурга разразилась полчаса назад, как раз когда ты ругала меня и восхваляла Федора. Я слышал, как она заговорила. Ты одна не доберешься домой.
21
Автобусы не ходили. Те, что были на линии, убрались в гаражи, новых не выводили. Ветер разразился при обильном снегопаде, улицы заволокла крутящаяся белая мгла. Фонари казались тускло мерцающими шарами, сияние их пропадало метрах в десяти. Снежный покров быстро поднимался, нижние ступеньки в домах всюду были погребены. С наветренной стороны росли сугробы, они завалили первые этажи, подбирались ко вторым. В один из таких сугробов буря втолкнула Марию и Красильникова, и ему и ей пришлось глотнуть снега, пока они выкарабкались наружу. Снег пахнул не холодом, как бывает при больших морозах, а сыростью.
— Какая отвратительная погода! — проговорила Мария, задыхаясь от снега, ветра и усилия, затраченного на борьбу с сугробом.
Красильников услышал только слово «погода» и прокричал в ответ:
— По-моему, тоже — великолепная! Удивительно бодрящая, не правда ли?
Погода не столько бодрила, сколько пришпоривала. Ветер сперва обрушился сбоку, потом наддал в спину. Он весело грохотал, во второй раз опрокидывая Марию в снег. Красильников поднял ее, и оба, не отпуская рук, понеслись вперед — это был единственный способ устоять на ветру. Снежный ураган обгонял их, надрываясь в беге. Вблизи от залепленных снегом фонарей было видно, как ошалело крутятся вокруг столбов снеговые потоки.
— Нет, я не могу так, — пожаловалась Мария, когда они забрались в повстречавшееся парадное, чтоб отдышаться. — Я не дойду до дома.
Красильников жил в поселке, приткнувшемся к заводам, — его почему-то называли «аварийным», — а Мария в городе, за три километра. Дорога вначале шла Октябрьской улицей, застроенной двухэтажными домами, потом по открытой тундре. Если здесь плохо, то дальше будет хуже. Он пробормотал:
— Ничего, доберемся. Крепче держись за меня. Надо не давать ветру воли над собой.