В поисках синекуры
Шрифт:
— Благодарю, и даже смущен. — А затем спросил у довольно сияющего Дёмы: — Дорогой друг, не намерен ли ты покинуть наш прекрасный город... ради Анфисы. Я этому не удивлюсь.
— Нет, Валерий Аркадьевич, ей надо к нам перебираться.
— Правильно. За чем же дело?
— Ну, сами понимаете...
— Прошу называть меня на «ты», другу не «выкают».
— Знаешь ведь: прописка, работа, жилье...
— Подумаем и... — и Док глянул в глаза Анфисе, встретив ту же, прежнюю, улыбку, и медлительно прищуренные глаза ее упрямо выдержали его прямой, всегда уверенный взгляд, отчего Док вроде бы чуть смутился и дважды повторил: — Поможем. Да, поможем.
И он помог.
Зачем? Как же... Сам Дёма Савушкин просил.
Стечение обстоятельств, судьба, фатум...
— Ах, Анфиса, Анфиска!..
Дока хотел громко позвать ее, окликнуть, вызволить из пустого, мертвого окружения стен, воздуха, из своей гаснущей памяти и боли, но не позвал, не смог, вдруг окунувшись в потный жар от догадки: она не придет! Я ей не нужен!
— Спокойно, Савушкин, спокойно...
Это был мужской голос, замедленный, надежно уверенный, его, кажется, слышал уже Дока, когда был привезен сюда, когда под этот голос Доку вроде бы собирали по частям, скрепляли, свинчивали и привинчивали к железу, доскам травматической кровати; говорил, конечно, врач, хирург, спасавший Доку, говорил, как и полагается говорить главному хирургу больницы, человеку очень известному в городе, грубоватому, зато прямому, с собственной методой общения: пусть больной знает больше правды о себе и борется, а не расслабляется, обманутый и ублаготворенный.
— Так, Савушкин, пульс у тебя почти нормальный, температура тоже. Волноваться особых причин нет.
— Все Анфису зовет, — сказала женщина; по голосу — та, первая, сестра.
— Которая с ними была?
— Да. И рассказать что-то хочет.
— Рассказать ему придется. Попросят. А пока лечиться надо. Слышишь меня, Савушкин? Открой глаза, ведь не спишь. Так...
Дока разлепил набрякшие, словно залитые теплой липкой водой веки: где-то выше его головы горел матовый плафон, свет лился белый, ровный, и в нем все смягчалось — халат хирурга, шапочка на голове, даже очки с тяжелыми окулярами не слепили резкостью; гладко выбритое, продолговатое лицо виделось розовато и отчетливо, не пугало кровавой краснотой, как у женщин днем. Дока заметил зоркий прищур выпуклых синеватых глаз, подобие улыбки в морщинах стиснутых губ, попробовал сам улыбнуться.
— Другое дело, Савушкин. Теперь слушай сюда — так, кажется, говорят у вас на флоте?.. Поломало тебя крепко, однако позвоночник цел, голова тоже, хоть и тряхнуло ее немилосердно. Парень ты грамотный, поймешь — все другое срастется. Терпи. Считай, живучим родился.
Дока сказал «спасибо», Дока хотел спросить — как с ними, Малюгиным и Анфисой, но от внезапной радости за себя, едва сдерживаемых слез благодарности не смог говорить с хирургом; не смог еще и потому, что страшился услышать ужасное, гибельное, и только немо наговаривал себе: «Они живы, они сидели позади, их даже меньше помяло, они, пожалуй, и в больницу не попали... Я вел «Волгу», я виноват, пусть мне будет плохо!..» И радовался спасительным словам хирурга, умилялся, жалел себя, страдал и, вероятно, не удержал слез муки, перехвативших дыхание, ибо хирург, поднявшись и потрепав ему руку, вымолвил:
— Сделайте укол герою. Но предупреждаю: скоро ограничу, не привыкай. Будешь одолевать свои боли сам.
Сам! Ну конечно, сам!
Чего я не делал сам? Только родился не по своей воле. А уж как помню себя — что-нибудь делал, работал во дворе, на огороде: крапиву свиньям резал, грядки полол, корову пас, сушняк из лесу таскал; потом в колхозе за три лета на мотоцикл «Ява» заработал; и учился по-деревенски, как у нас заведено, сам: отец для виду да по наговору старшей сестрицы Нюры тетрадки просматривал, у самого-то семь классов довоенных. Институт сам выбрал, один ездил поступать... В город перебрался. Тут, правда, Витька Бакин помог. Но и сам бы я сообразил,
Помню, первый класс отучился на четверки, и отец привез меня сюда вроде побаловать за успехи. Дома белые, асфальт, автомобили чистенькие, магазины богатые, мороженое московское, «Детский мир», и рощицы березовые, такие культурные между домами, будто фасонят, что городские. Отец пиво пил, я лимонад. Кино смотрели, людей на улицах. Особенно людей — любой из них мог быть знаменитым ученым, даже академиком, знающим все про жизнь и атомную энергию... И вышка научная высоко вздымалась в небо, и небо было очень голубое... и мечта осталась бело-голубая: жить в этом городе! Нет, не из-за домов, магазинов, вкусной еды — узнать его тайну, одолеть страшноватую недоступность, от которой морозцем пробирало, душа сладко холодела: «Узнаю! Добьюсь! Приеду!» Сам решил, тогда еще. Отцу не сказал. И потом не советовался. Отец у меня такой: заботливый, молчаливый, а по разуму вроде был всегда вровень со мной — слушает, соглашается.
Вот так — все сам.
До встречи с доктором Малюгиным.
Тут он САМ выбрал меня в друзья.
Я не обиделся. Я обрадовался даже. Как-то легче за-дышалось мне: умный, ученый, много поживший человек вложит кое-что полезное в мою слишком самостоятельную головенку. Я мечтал о таком друге. Тосковал, можно сказать. Хотел подчинения. Правда, штуцеры немного меня смутили. Но стали мы ездить на дальние расстояния, и я понял: нужны эти личные изобретения! Не Док первый их выдумал. На автозаправочных станциях бензинчик нужный не всегда есть, приходится покупать у шоферни, а моторы, как известно, переваривают только свои, приспособленные к ним, бензины, от других чихают, нагаром скорузнут. Доку пришлось кое-что менять, подлаживать, и теперь у любого грузовика дешевый бензин бери, даже скорости среднетехнической белая «Волга» не сбавит, и мотору никаких повреждений. Хитрое усовершенствование! Кто придумал — помалкивает. Зачем лишняя слава автолюбителю, если столько автоинспекторов? Ему надо ехать, мчаться и чтоб меньше препятствий было.
Я бы и сам изобрел... Опять сам! Сам я решил вытащить из деревни Анфису, а он, САМ, устроил ее лаборанткой в НИИ, помог с общежитием — нашлась коечка для бывшей заведующей сельским клубом в городе науки.
Праздновали, само собой, у Дока.
Анфиса Лукошкина... да, у нее фамилия такая, вообще, наша деревенька только таких фамилий народила — уменьшительных: Савушкины, Лукошкины, Матушкины... от малости своей, бедности, что ли?
Значит, Анфиса Лукошкина, моя Анфиска, онемела на несколько минут, когда перешагнула порог холостяцкой квартиры Дока. Она думала, сразу веник придется брать, на кухне картошку жарить, а тут стол сервирован, как выразился Витька Бакин, по высшему рангу — фарфором, мельхиором и хрусталем, шампанским во льду и кильками в винном соусе... Я, говорит, не ожидала, я, говорит, платья подходящего не надела... и бросилась к пластинкам, магнитозаписям. Были восторги неописуемые. Сколько поп-рок-диско-музыки! И классической целые штабеля. Витька сострил: «Остановите девушку, лишит рассудка музыка ее!» Док сказал: «Мисс Лукошкина, современная музыка любит спортивных и хорошо кушающих, прошу сначала к столу».
От вина, кушаний моя Анфиска рассиялась: глаза еще больше потемнели, зажглись розоватыми угольками и вреде обжигали каждого из нас, предметы, посуду, казалось, останови она взгляд на вине — оно закипит и запенится; тяжелые волосы широко накрывали узенькие плечи, ситцевое платье туго перехватывало ее в талии — о-е-ей какой крепкой! — смуглоту лица одолел бойкий румянец, и лишь улыбка, вздернутыми уголками губ, была всегдашней, внимательно-удивленной, медлительной: да, я сейчас немножко пьяная и развеселая, потому что рада всем вам, особенно хозяину, благодарна, счастлива и все такое, но не забывайте — моя улыбка и есть настоящая я.