В поисках синекуры
Шрифт:
Корин поднялся, вышел из палатки, одолевая в себе смущение, которого он не испытывал с очень давних, пожалуй студенческих, лет.
ГЛАВА РАБОТЫ
Дима Хоробов лихо, если не сказать отчаянно, вел маленький кургузый вертолет Ка-26, опуская его к самым вершинам елей, будоража ветви ветром винтов, прогонял по узким ущельям меж сопок так, что отраженное эхо, мнилось, трясло и разваливало машину, лез на макушки гольцов, едва не цепляя колесами скалы, и даже Корин, сотни часов налетавший с различными таежными асами, поеживался, бормоча: «Воздушный лихач... но мастер — аппарат, небо, землю чувствует шкурой, всеми потрохами,
Он был потомственным летчиком; дед воевал в штурмовой авиации, теперь на пенсии, отец — командир Ил-62, летает в столицу, старший брат водит небольшой Ан-24 по краевым и областным линиям, даже сестрица в авиации — диспетчер аэропорта. И у Димы был прямой курс — пассажирский Аэрофлот. Но в училище стали набирать курсантов в вертолетную группу, и он пошел, желая чуть нарушить семейную традицию, как говорил потом, «ощутить винт над головой», хлебнуть немного романтики: вертолетчиков посылали на большие сибирские стройки. Дима и попал на строительство ЛЭП, вначале летал стажером и вторым пилотом, затем — командиром мощного Ми-8; продвинулся быстро, без какой-либо протекции, исключительно по своему летному таланту (возил рабочих на отдаленные стройплощадки, технику, оборудование и т. д.), однако не менее быстро был разжалован в «рядовые», снят с воздушного «тяжеловоза». Подвело лихачество, вернее, молодая отчаянность, а еще точнее — желание шика, блеска, изящного риска истинного аса: вез стальную ферму, подвешенную к брюху вертолета (для опоры высоковольтной линии), и, переваливая сопку с минимальным набором высоты — хотелось этаким чертом свалиться на головы лэповцев, — зацепил низом фермы густой лиственничник. Ми-8 завалило, могло бы грохнуть оземь, но трос оборвался, машину удалось выровнять, а ферма осталась где-то на дне «зеленого моря тайги». Судьба? Фатум? Роковое невезение? Подвели приборы?.. Ведь Диме удавались такие перевалы, да еще в кислую погоду. Искал, анализировал, думал — не нашел просчета. Решил; фатум. И согласился — временно, конечно, — поработать в авиалесоохране.
Дима выбрал чистую площадку на вершине голой сопки, приземлил вертолет. Распахнул дверцу, выпрыгнул, пригласил Корина, зычно прокричав в глохлой тишине:
— Станислав Ефремович! Прошу размяться, подышать, обозреть, так сказать, наше грешно горящее Святое урочище!
Они были на левом фланге пожара. Сразу от подножия сопки начиналась марь с тусклым обмелевшим озерцом, а далее все тонуло в низком, будто прилипшем к земле, дыме, который там, над урочищем, вздымаемый невидимым жаром огня, застилал бурой, синей, желтоватой хмарью полнеба, и солнце виделось маленьким четким красным диском, как сквозь закопченное стекло.
— Красиво, правда... и страшновато. — Дима присел на жесткую иссохшую траву, кинул в губы сигарету. — Прибавим дымку этому аду. Отдыхайте! — ударил он ладонью рядом с собой, выбив серую пыльцу из созревших до времени цветков. — Корин молча, не отводя взгляда от урочища, раскурил трубку, а Дима мирно рассуждал: — Верите, не могу привыкнуть. Дьявольство природы. Стихийная непостижимость. Вот говорят: пожар — не божий дар, но беда — когда потечет вода. Не знаю, может, так. И все же огонь — жизнь и смерть человека. Война ведь тоже огонь, правда?
Корин кивнул, вынул из сумки карту, расстелил у ног.
— Здесь и здесь, Дима, с двух сторон начали пробивать просеки, вот так пройдет опорная минерализованная полоса... Хотел глянуть на кромку пожара — и мрак. А это неприятно. Надо точно знать, где огонь.
— Прикажите — дуну хорошенько винтами, разгоню... Прячется, сволочь! Иногда кажется: ползет там змей
— Опасно в таком смраде. Навестим лучше Ступина, он на правом фланге, обещал посадочную площадку расчистить. Гляди сюда. Это тут. — Корин указал место на карте. — И без подвигов. У нас — работа.
— Точно, товарищ начальник! — Глаза Димы блеснули голубыми щелками, румяные губы дрогнули в усмешке. — Жизнь человеку дается один раз, и прожить ее надо как можно приятнее и длиннее.
Они пошли к вертолету. Двухвинтовый — винт над винтом, — двухостый, четырехколесный Ка-26 был похож скорее на пузатенького лобастого жука, распустившего крылья, чем на стрекозу, с которой привычно сравнивают все вертолеты. И Дима обычно называл его козявкой-трепыхалкой.
Слетели, как упали, в урочище, понеслись сквозь дым и гарь, все ниже прижимаясь к пологу тайги, и вот уже то тут, то там кроваво проблескивает пламя, а раз вспыхнувшая хвоя высокой ели едва не лизнула огнем и черным дымом брюхо вертолета; Корин тронул плечо Димы — машина резко пошла вверх; и снова полог тайги, гарь, мгла, огонь... Пожар двигался низом, по лесной подстилке, кустарнику, буреломам, но местами переходил в верховой, опаляя кроны деревьев, — столь велик был его внутренний нагрев.
Отклонились вправо, вышли к реке, и над нею, словно вдоль светлого коридора, ощущая свежесть воды, запарили, уходя от пожара. Нашли просеку — узкий проран в густо-темном ельнике, площадка была обозначена четырьмя дымными костерками и красным полотнищем посередине. Рядом с ним, ловко прицелясь, опустил своего жука Дима; заглушил мотор, откинул дверцу, прокричал, указывая на полотно:
— Вот вам и ковровая дорожка, так сказать!
Корин пожал руку диспетчеру Ступину, ожидавшему его у вертолета, и они пошли по неширокой вырубке на визг пил, стук топоров, голоса людей. Ступин говорил коротко, внятно и, конечно, то, что было им заранее, обстоятельно продумано — по многолетней привычке бывшего летчика-наблюдателя, которому в воздухе приходилось говорить лишь в микрофон, а на земле не хватало времени научиться пустословию.
— Это ручей, Станислав Ефремович, — указал он влево, слегка касаясь локтя Корина. — Тот, что на карте. Там — ручей. Здесь — едва отыскали. Местами пересох. Но все-таки опора. Вдоль него и повели. Сделали пробные взрывы. Посмотрите.
Ступин перевел Корина через рыхлую гряду содранного мха, дерна, мелкого кустарника; они ступили на сыроватую глинистую полосу в метр приблизительно шириной, почти прямо проложенную в глушь ельника; несколько человек подчищали ее саперными лопатами.
— Хороша минерализованная, — сказал Корин, ловя запах сырой земли сквозь духоту дня, сизо задымленный, стоялый воздух. — Когда отжиг будете начинать?
— Метров пятьсот пройдем — и пустим первого петуха. Тут ведь — чтобы наш петух через нас не перелетел. Ветер хоть самый малый, а к нам тянет.
— Так, — согласился Корин.
Полоса кончилась. Дальше тянулась просека с прорубленным кустарником, поваленными, раскряжеванными и сдвинутыми в сторону (как и полагается, противоположную пожару) малыми и большими деревьями. По ней пожарные-парашютисты тянули накладные шнуры с зарядами аммонита в пластиковых трубках.
Опорный пункт был расчищен, оборудован в двое суток — довольно быстро: ведь люди шли сюда пешком, прорубая тропу, неся рюкзаки с продуктами, бензопилы, прочее снаряжение, нужное для начала работ. Отсюда двумя крыльями минерализованная полоса потянется направо — к реке, налево — к болотистым марям. Корин кивал диспетчеру, был доволен, но не высказывал похвал, да Ступин и не ожидал таковых, хорошо понимая: пожарные немного суеверны, огонь зловещ, помнится, ощущается постоянно, и, пока он жив, движется на тебя все пожирающей лавиной — думай только о нем, старайся перехитрить, одолеть его.