В поисках Великого хана
Шрифт:
Приобретать духи и цветы ему было нетрудно. Несмотря на свои скудные заработки и потрепанную одежду, он часто бывал надушен эссенциями розы, акации или лимона, которые покупал в парфюмерных лавчонках мавританского квартала. Иногда, беседуя с Беатрисой о своем будущем процветании, он рассказывал ей, на какой великолепной бумаге будут написаны его указы и послания, когда он станет правителем Азии, страны чудес, какими редчайшими духами будет пропитана эта бумага и каким ярким золотом будут выведены заглавные буквы. За столом он был всегда неприхотлив и воздержан. Когда его приглашали вельможи, он проявлял ту же умеренность, что и за убогими трапезами, за которые должен был платить наличными на постоялом дворе или в скверных харчевнях. Единственное, что восхищало его, было богатое убранство стола, особенно цветы. Беатриса,
Порою ему казалось, что он еще бродит вокруг лиссабонского монастыря, где познакомился с Фелипой Муньиш. Юность и любовь снова встретились ему на пути, когда он уже думал, что такая встреча невозможна. Молодость началась для него вторично, когда голова его уже стала седой и когда он нуждался в тепле и поддержке верного друга, подле которого он мог бы каждый день отдыхать от борьбы с судьбой.
Часы, которые он проводил вдали от белокурой девушки, казались ему пустыми, лишенными жизненного смысла. Постепенно ему уже становилось мало этой любви, страстной и целомудренной. Их отношения были обычными отношениями жениха и невесты, точно такими же, как у многих юношей и девушек этого города: долгие беседы, поцелуи украдкой, его дерзкие порывы страсти после нечаянного прикосновения, ее уклончивость, их мимолетные ссоры из-за того, что она оставалась недоверчивой и настороженной даже в минуты самозабвения.
Мореплаватель был счастлив и такими отношениями, так как боялся утратить их, но в то же время он вспоминал свою молодость: шумные и грубые радости портовой жизни, приключения на море, абордажи, сулившие всегда неожиданности, и ему казалось, что это невинное жениховство не вяжется ни с его возрастом, ни с его прошлым. Но тщетно он жаловался, добиваясь большей близости с ней.
– Я девушка, – возражала Беатриса, – и хоть ты, правда, не знаешь моих родных, у меня все же очень почтенная семья: тетушка Майор, которая взяла меня к себе, когда умерла мать, брат Педро – он сейчас в плавании и хочет быть капитаном корабля, как ты. Да еще мой двоюродный брат Диэго, который только что женился; он богаче всех нас, водится с судейскими, и в один прекрасный день мы еще увидим, как он станет главным альгвасилом Кордовы… Нет, то, чего ты хочешь, случится только когда мы поженимся. Тогда… о, тогда!
И она целовала его в губы со страстью женщины пылкой и в то же время целомудренной; но едва он пытался сжать ее в объятиях, она вырывалась из его рук, дрожащих от лихорадочного желания.
Любовь их все росла среди резких смен восторга, отчаяния, ссор и примирений.
– Знаю я вас, сеньор Кристобаль, – говорила она с притворной строгостью, грозя пальцем своему возлюбленному, будто отчитывала его, – такое спокойствие на лице, кроткие глаза, речь тихая, как у священника, а за всем этим – дьявольский дух. Не сердись… Ведь таким-то я тебя и люблю. Мне нравятся сильные люди, которые внушают уважение. Да, к тому же, ты и должен быть властным. Подумать только, каким царством ты будешь управлять, когда приедешь в эти твои страны! Может быть, Великий Хан, о котором ты столько говоришь, посадит тебя рядом с собой, и ты будешь такой же важной особой, как великий кардинал при нашем дворе. Но я надеюсь, что ты меня там не забудешь. Иначе и быть не может, ведь мы поженимся до твоего отъезда. Помни, это дело решенное.
Под влиянием фантазий этого безумца белокурая андалуска в свою очередь пускалась в мечты о будущем:
– Я знаю, мне еще многого недостает, чтобы быть знатной дамой. У нас при дворе королева донья Исабела говорит по-латыни, и мне даже рассказывали, что некоторые придворные дамы еще лучше, чем она, могут вести беседу со священниками и учеными иностранцами. А у меня всего-навсего один язык, и на том спасибо! Но зато там, среди мавров и язычников, в стране Великого Хана, когда у меня будут собственные слоны, жемчуга с головы до пят, толпы мавританских пажей к моим услугам и еще все, о чем ты говорил, я уж сумею быть такой принцессой, что все решат, будто я всю жизнь ничем другим и не была. Ах, мой дон Кристобаль! Мой дон вице-король! Как мне хочется стать твоей женой по закону господа бога и уехать с тобой в страны
Бедная девушка тоже совсем преобразилась от любви. Мореплаватель слышал иногда по утрам, как она распевала на нижнем этаже гостиницы весело, как жаворонок. Ей захотелось участвовать в его рисовании, и она попросила, чтобы он научил ее, как начертить пером цветок, и стала рисовать его рядом с каракулями своей подписи, как своего рода геральдическое украшение. «Этот цветок – ты», – говорила она, пришепетывая на андалусский лад, пытаясь нарисовать цветок на бумаге.
А он целовал ее, коварно пытаясь подольше удержать ее в объятиях, но она убегала, и они продолжали беседу на некотором расстоянии друг от друга, чтобы повторить ту же сцену несколько минут спустя. Иногда девушка с милой и шутливой гордостью говорила о своих собственных богатствах, землях и домах. Ее родители оставили ей в наследство в деревушке Санта Мария де Трастьерра, за Кордовой, садик, дом с давильней для винограда и кувшинами дли вина и виноградник размером в четыре арансады[65] – имущество, которое она сдавала в аренду за тысячу триста мараведи; этих денег хватало на то, чтобы прокормиться в течение нескольких недель, не более.
Из всех кордовских землевладельцев она была, несомненно, самой ничтожной и самой бедной. Кроме платы, как было написано в договоре, арендатор должен был ежегодно в день святого Хуана доставлять ей «корзину хороших яблок, свободных от десятины».[66]
Этого смехотворного дохода было достаточно для того, чтобы ее тетка, по имени Майор Энрикес, взяла к себе осиротевшую девушку. К тому же, Антон Буэносвинос, родственник крестьянина из Трастьерры, арендовавшего ее маленький участок, считал, что она также приходится ему родней.
– Когда-нибудь вы отправитесь туда со мной, дон Кристобаль, – говорила она торжественно, – чтобы составить представление о том, какие земли ваша супруга принесет вам в приданое. Они, конечно, далеко не такие, как ваши владения в Катае или Сипанго, но, как бы то ни было, это все-таки лучше, чем взять жену в одной рубашке. Ай! Ну тебя, чертов моряк! Не смей меня трогать! Какая наглость! Руки у тебя как у епископа и рисуешь ты ими чудные вещи, да следовало бы их у тебя отрезать!
И в таком духе они разговаривали изо дня в день, пока не пришло из Саламанки письмо, которое принесло им обоим и горе и радость в одно и то же время.
Им предстояла внезапная разлука. Придворные друзья Колона не забыли об его планах и снова начали помогать ему. Письмо было от брата Диэго де Десы, наставника дона Хуана. Королевская чета навела порядок в Галисии и находилась теперь в Саламанке; и Деса как воспитатель инфанта последовал за двором.
Этот монах, любивший Колона за его религиозный пыл и за многочисленные ссылки на святое писание и отцов церкви, которыми тот подкреплял свои космографические домыслы, решил, что ему следует воспользоваться пребыванием в Саламанке, чтобы снова свести своего подопечного с королевской четой. Кроме того, Саламанка славилась университетом и связанными с ним школами при монастырях. Все, что Колон будет там говорить, пусть даже и неофициально, приобретет отпечаток учености, связанный с именем этого города. Деса прислал ему денег на эту поездку, и Беатриса осталась в Кордове, ожидая возвращения своего любимого фантазера. Это отсутствие могло продолжаться несколько месяцев. Несомненно, он должен был вернуться в Кордову вместе с двором, и так как средства связи были в те времена скудными и затрудненными, им довелось обменяться лишь несколькими письмами. Она была сравнительно спокойна, без ревнивых подозрений влюбленной женщины, зная, что он находится возле влиятельного отца Диэго де Десы, среди ученых монахов монастыря святого Стефана, где он поселился.
Доминиканцы монастыря святого Стефана в Саламанке были горячими приверженцами наук и содержали в своих стенах школу, связанную с университетом. Отец Деса, будущий епископ Паленсии, человек, полный благородных устремлений и уважения к тем, кто обладал большими знаниями, чем он сам, считал этих монахов ученейшими людьми и хотел, чтобы они, выслушав Колона, оказали ему поддержку.
Колон провел несколько месяцев в этом монастыре, ведя мирную, созерцательную жизнь, беседуя с наиболее образованными из монахов и с некоторыми университетскими профессорами, которых привлекло туда присутствие иностранца, болтавшего так занимательно.